Серый лекарь недооценил свои амулеты: Стоун, Робертсон и Оллиройс проснулись ещё через ночь, на второе утро. Вылезли из своего уголка на свет, умылись, поели. А пока они ели, мы, собравшись в кают-компании, сгрудились напротив стола и во все глаза смотрели на лицо и руку Робертсона. Его рассеки из вспухших, мокнущих ран превратились в гладкие, сухие рубцы. Наконец, они и сами, перехватив наши взгляды, посмотрели и озадаченно смолкли. Спешно покинув стол, Оллиройс и Стоун смотали с себя свои повязки и обнажили раны. Вернее, то, что от них осталось.

– Если бы не видел сам, – озадаченно произнёс Давид, – ни за что бы не поверил.

– Ах, если бы хоть чуточку поговорить с этим лекарем, – покачала головой Эвелин.

– Нет, не поговорить, – воскликнул Стоун. – В команду его нужно было зазвать, в команду!

– Теперь поздно, – ответил я им всем сразу. – Но на будущее необходимые распоряжения уже сделаны, не сомневайтесь. А сейчас – что же, всё, что нам остаётся – это поклониться лекарю, да и за дело взяться. Пора, пора уже плыть отсюда!..

Однако ещё десять дней шла подготовка к отплытию. Стоун муштровал команду и обживал корабль. Оллиройс внизу, под палубой свирепствовал, натаскивая канониров. Алис и миссис Бигль поделили кухонные заботы, а точнее, их и не надо было делить, так как на “Дукате” находились две отдельные большие кухни. Так вот, миссис Бигль готовила еду для нашей старой компании (а компания-то уменьшилась заметно, поскольку Эдд и Корвин поселились с отцом на “Африке”, а Робертсон и Оллиройс наотрез отказались жить и питаться отдельно от остальных матросов), а Алис упросила меня отдать ей под начало кухню для всей остальной корабельной команды. Конечно же, я не мог отказать ей в должности, которую занимал на старом “Дукате” её так и не найденный отец. Она забрала эту кухню и вместе с ней, разумеется, моего Носорога – в помощники.

Я обставлял каюты – себе и Эвелин, читал книги, слонялся по кораблю – словом, убивал время. Совсем недавно я эти десять дней счёл бы невероятным подарком и осмотрел бы, и оббегал весь Мадрас, но теперь что-то во мне надломилось, и уже никакая сила не заставила бы меня ступить на тот роковой, окровавленный мол.

Я с тоской дожидался наступления вечера, и тогда только понемногу оживал, усаживаясь в громадной и гулкой кают-компании за столик в углу, потому, что вместе со мной усаживались Бигли, Бэнсон с Алис, Стоун и Эвелин, хотя Стоун присоединялся к нам ненадолго, только покушать, – у него была новая команда, новый корабль, а значит, и очень много забот, очень.

Но день пришёл! “Африка”, а за ней вслед – и “Дукат”, медленно и тяжело развернувшись, вышли из гавани Мадраса.

Я стоял на баке собственного корабля! Он, громадный, широкий, шевелился под моими ногами, как исполинское существо, живое и доброе. Он шёл, подминая под себя океан. Я видел это!

Ночью я долго не мог уснуть. Давид, сняв шлюпку, перебрался ко мне на “Дукат”, и мы сидели, запалив свечи, почти до утра.

– Мы сделаем изрядный крюк, Томас,– рассказывал он мне, похрустывая и взмахивая полотнищами морских карт, разложенных на столе. – Шепнул мне один офицер-англичанин интересное словечко. По этому словечку мы идём в сторону Суматры [55 - Суматра – остров в Индонезии.].

– Так далеко?

– А потом ещё дальше, к острову Ява. И мимо него. И найдём мы за Явой крохотный островок Иуга-э-Дугу, где, на наше счастье, произошли какие-то странные события.

– Странные?

– Если не сказать больше. Там живёт племя ныряльщиков за жемчугом, человек тридцать. Работали на Ост-Индийскую компанию, хоть и не богато, но работали. С ними на островке жили три европейца – отец с дочерью,– он был служащий Компании, – и какой-то учёный – отшельник. Вдруг дочь таинственно умерла, отец утратил речь, а отшельник сошёл с ума. Компания от них отказалась. Какие-то там местные суеверия. Отказалась! Так что пока эти ныряльщики ничьи. Если нам повезёт и мы придём к ним первыми, то возьмём их на борт и высадим на Локке. Чёрный грот, мистер Том! Может быть, там лежит жемчугу на десяток, на сотню таких кораблей, как “Дукат”!

После рассказа о таких занятных вещах я только и думал, что об этом островке и о том, не переманит ли кто-нибудь его обитателей раньше нас к себе на работу.

Не переманит. Мы успели, хотя могли бы и не спешить. Да, могли бы. И о странностях судите сами.

Островок, у которого мы бросили якорь, оказался до нелепого маленьким. Гребень, лагуна. Кучка деревьев. Кто бы мог подумать, что на отмелях вокруг него обитают жемчужные раковины! Невзрачный и тихий остров. Ничего примечательного. Но вот к нему отправилась шлюпка и привезла человека, который не был заурядным, вот уж нет!

Мы не встречали его на палубе. Бариль ввёл его прямо в кают-компанию. Худой, невысокий. Чёрные свалявшиеся волосы собраны сзади и стянуты в косицу. Бородка, усы. Глаза мутные и медленные, чёрные, большие. Старая изношенная куртка без рукавов и новенькие военные английские бриджи. Он выхватил из кармана платочек, отступил на шажок, махнув платочком, поклонился.

– Представьте меня, Бариль, – негромким и медленным, и бесцветным, но с какой-то внутренней силой голосом сказал прибывший.

– Мистер Клаус, – отрапортовал боцман.

– Мистер Клаус из Вольного города Бремена, дух острова Иуга-э-Дугу, – дополнил его гость.

– Дух? Дух острова? – с добродушным, как мне показалось, удивлением, переспросил я его.

– Томас, – укоризненно шепнула мне сзади Эвелин (я сам едва её услышал, клянусь!).

– Да, Томас, – с моей добродушной интонацией подхватил её шёпот стоящий в отдалении Клаус. – Разве не говорили тебе, что он сумасшедший?

Секундная повисла пауза, но до чего же неловкая!

– Конечно говорили! – заявил вдруг я. – Только сдаётся мне, мистер Клаус, что вы такой же сумасшедший, как я – владелец этого корабля. То есть всеми это признано, но на деле – не очень.

– О! – обрадовался он, и даже как-то оживился.– У вас есть способности, мистер Томас, вести диалог! И, не смотря на молодость и отсутствие спеси, вы, кажется, действительно владеете кораблём. Так же, как и я действительно владею способностью быть духом.

– Да, только моё владение реально.

– Ай, ай, ай! Томас! – протянул он медленно и дразняще. – А я только похвалил отсутствие спеси! Ну а что вы скажете, если моё владение тоже реально?

– Простите за неучтивость , мистер Клаус (вот вам польза от общения с деликатными людьми!), но позвольте поинтересоваться, в чём оно?

– Пожалуйста. Например, я могу видеть в полной темноте, даже читать.

– Но, мистер Том, – запротестовала вдруг Эвелин, – не будем же мы подвергать сомнению… Или требовать доказательств…

– Отчего же нет, досточтимая леди, – ответствовал гость,– хотя и спасибо за вашу искреннюю защиту и участие. Ну хорошо же, я вас удивлю. Здесь можно закрыть окна, плотно закрыть, до полной темноты? Вы будете вести себя, кто как пожелает, а я тут же стану рассказывать, кто и что делает.

– За-бав-но! – весомо произнёс Дёдли.

– А что? – посмотрел я на спутников. – Вдруг и правда он видит!

– Ох, нет, джентльмены! – вздохнула Эвелин.– Пожалуй, мы удалимся. Идём, Алис!

– Нет-нет-нет, – торопливо зашептала малышка, – я останусь, я с Бэнсоном.

Эвелин вышла, а мы занавесили окна, да так, что наступила кромешная тьма.

– Мистер Бэнсон, – произнёс в темноте бесцветный и неторопливый голос, – вы, наверное, очень сильный человек. Судя по шрамам, год назад ваша рука кому-то нанесла увечья.

– Не год. Месяц назад.

– Это не так. Я же вижу.

– Но вы это могли заметить ещё и при свете, – проворчал Давид.

– Это – мог, соглашаюсь. А вот то, что вы потянули себя за нос – это не мог, потому, что это вы сделали только что.

– Что? А? Ну да, ну да, – растерянно проговорил Давид.– Точно, потянул.

– Милая барышня с неземными глазами прижалась к мистеру Бэнсону и гладит его израненную руку. А вот спряталась за его спину!

(Короткое испуганное ойканье Алис.)

– Ах вы думаете, я не вижу! Мистер Том сделал мне пальцами козу, как ребёнку.

– Томас, ты делаешь козу? – спросил меня из темноты Дёдли.

– Делаю, Давид. Вот только что делал.

Вдруг Клаус негромко, но заливисто, со вкусом рассмеялся.

– Пожилой джентльмен, Давид, да? Давид почесал себя не там, где обычно человек почёсывает, когда озадачен!

Послышались шаги, треск и в кают-компанию хлынул свет. У окна стоял, жмурясь, Дёдли и держал в руках сорванную портьеру.

– На старости лет, – ворчал он, – такие страхи…

– Так-так, – взволнованно пробормотал я. – Не догадался вовремя упросить серого лекаря отправиться со мной на корабле, так сейчас не оплошаю. Мистер Клаус! Что хотите просите – едемте с нами!

– Приятно, что не стали выпытывать, как я это делаю, – сказал не сдвинувшийся со своего места Клаус, – потому, что я сам не знаю – как. За приглашение вам признателен, но всё же не поеду.

– Отчего же?

– Мне неинтересно.

– Что именно?

– Всё. Мне здесь у вас всё неинтересно.

– Ах ты, ах ты, – в волнении забегал я взад и вперёд. – Чем же вас удивить-то? А вот! – Я схватил Бэнсона за руку и потащил к Клаусу. – Вот, вы сказали, что шрамам – год, так?

– Шрамам – год, – уверенно подтвердил он.

– Шрамам – тридцать дней! – отчеканил я. – И что с этим связано – не интересно?

– Интересно, и, наверное, очень. Но, видите ли, не настолько, чтобы менять привычное течение жизни.

– Ну хорошо, хорошо. А не угодно ли, мистер Клаус, отобедать с нами?

– И от этого откажусь, хотя и с благодарностью. Ваша кухня для меня неприемлема.

– Неприемлема, как же! – проворчал Давид. – Что сумасшедший – мы выспросили, а что вегетарис [56 - Вегетарис – человек, принимающий пищу только растительного происхождения.] – нет? Солёные водоросли везу вам из Бенгалии, сушёные грибы – вообще с другого края света, из северной Московии.

Я увидел, что лицо Клауса наполнилось радостью и ликованием, но не кулинарные изыски были тому причиной, нет! А вошла в кают-компанию ничего не подозревающая Эвелин, и в руках у неё был Травник. На этот-то вызолоченный фолиант и смотрел Клаус с какой-то трогательной, мучительной нежностью.

– Вы мне позволите взглянуть? – почти шёпотом спросил он.

Эвелин с готовностью протянула ему книгу, и он, приняв её цепкими руками, подкрался к окну. Здесь он сел на край дивана, раскрыл страницу, другую и, подняв лицо, отыскал меня взглядом.

– А не поеду я с вами, мистер Том, – тихо и просто сказал он, – потому, что вы, как только узнаете обо мне побольше, сами этого не з

ахотите. Слушайте же.

Он положил книгу на колени, накрыл её ладонями, отвернулся к окну и заговорил.

(рассказ Клауса из Бремена)

Мои родители и предки – французы, а те, что жили раньше – они, наверное, галлы. Но сам я не очень-то француз. Я родился в Альмании, в городе Бремене. Это потому, что отец уехал, а потом перевёз всю семью из Франции в соседнюю Альманию [57 - Альмания – страна, где живут люди, называющие себя немцами.], где в Бременском магистрате [58 - Магистрат – городская управа.] ему досталось место секретаря: никто не мог лучше него нанести пером на бумагу строку готической прописи.

Когда мне было пять лет, я начал помогать ему. Не вполне серьёзно, а так, на подхвате – заваривал чернила, чинил перья, просеивал песок, чтобы сделать сушь для свежеисписанных листов. А в семь лет я уже бойко читал и писал. Вы слыхали что-либо о Бременской магистратской библиотеке? Целые этажи, заваленные книгами. Океан томов. Сокровища. Вечером я брал у отца длинный, с ажурной виньеткой ключ, запирался внутри и устраивался в одном чуланчике, куда в течение дня заносил украдкою книги. Для чего в чуланчике? Так ведь я жёг магистратские свечи, полдюжины за ночь! Что, если бы кто-то увидел свет в окнах библиотеки ночью? Э, нет, я слишком дорожил своей тайной.

Большинство книг было клирикальных, церковных, но не они занимали меня, нет! Философия и история – вот что было предметом моей страсти. Но здесь я столкнулся с непреодолимым препятствием. Многие из книг, судя по гравюрам и рисункам, я относил к историческим или философским, но прочитать их не мог: не французским и не немецким языком писаны. И я принялся отыскивать в этом океане книг словари. Латинский словарь и греческий я нашёл и за год перевёл и переписал для себя четыре, особенно манившие меня, книги. Но как быть с фламандским, или испанским, или персидским языками? Этих словарей во всей библиотеке не обнаружилось ни одного. Я задумался и нашёл выход. Трудный и страшный, но иного, как мне казалось, не было.

В то время я был обладателем одного исключительно дорогого для меня предмета. Сейчас расскажу, какого. Вы же, мистер Том, и вы, джентльмены, примите во внимание, насколько дорог мог быть этот предмет для подростка. Так вот, отосланный однажды вычистить от хлама одно помещение на чердаке магистратуры, я выносил и сжигал во внутреннем дворике хилую мебель, полусгнившие холсты, ломаные щиты с девизами и гербами, точёную молью одежду. Изредка вороша то тлеющие, то вспыхивающие чадным пламенем пласты, я от скуки перебирал тряпьё. Вдруг пола одного старинного камзола показалась мне странно тяжёлой. Я быстро нащупал зашитый в ней твёрдый предмет и разорвал полуистлевшую подкладку. На ладонь мне легли серебряные, с камнями, вытянутые, как гусиное яйцо, часы. С двумя крышечками, с кнопочкой, с ножкой-колечком.

Несколько лет они были моим тайным сокровищем. Ночью, устраиваясь перед книгой, я вместе со свечами приготовлял и их. Откидывал переднюю крышечку, наслаждался плывущим и затухающим звоном невидимого колокольчика и некоторое время вращал кнопочку, любуясь, как за стёклышком, по синеватому эмалевому циферблату текли чёрные, с вензелем, стрелки. Однажды, играя таким образом, я вдруг увидел, что часы идут сами собой: я их завёл! Отыскав трактат о часах, я узнал их устройство и научился определять время по стрелкам.

Друзей у меня не было, но эти часы были больше, чем друг. И всё же я ими пожертвовал. Это был мучительный выбор – что предпочесть? Часы или книги? Сокровище или знание? Я выбрал второе.

Хмурым осенним вечером, плача вместе с противным, редким дождиком, я поплёлся к давно примеченному мной часовщику. Он был из тех голландцев, для которых “да”– это да и “нет”– это нет, словом, человек, от которого можно было не опасаться удара в спину.

В обмен на часы я попросил его сделать копию магистратской печати, оттиск которой принёс на листе бумаги. Страшное дело. Я не был уверен, что он возьмётся, даже за такую вот плату, и торопливо объяснил, для чего мне понадобилась печать. Он выслушал, вздохнул, покачал головой и – согласился. Взял, однако, с меня слово, что я не стану использовать печать для воровства или подлога.

Я получил свой заказ – оловянный цилиндр, на одном торце которого выступали рельефные буквы и герб.

И я принялся за дело. Поставив печать магистратуры и соответствующую подпись, отправил в библиотеки нескольких городов письма с предложением обменять фламандский, испанский и персидский словари на кое-что из имеющегося у нас.

Считалось, что всю приходящую почту разбирал секретарь, то есть мой отец. Но никто не знал, что уже давно вместо него это делал я! Так что в тайном чуланчике незаметно осели ответные письма. Моё предложение приняли все. Все! Что мне было делать? Умыкнуть книги в своей библиотеке и послать их для обмена? Как бы не так. Я сделал копии. Разумеется, не печатных книг, а рукописных. Купил у скорняка кожи, сшил листы, склеил переплёты. И где бы я нашёл лучшего каллиграфа, чем мой отец? Я состряпал и подсунул ему бумагу с непосредственным распоряжением магистрата о переписке необходимых мне книг. Да тут же и чистые заготовки томов – как ему было усомниться?

Словари нам привезли. Только встали они не в общее хранилище, а на полку в чулане. Теперь можно было заняться переводами и забыть про всё остальное. Не тут то было! Имелись, имелись в других городах люди, знакомые с содержимым наших хранилищ. Неожиданно пришло письмо с просьбой относительно трёх сочинений Платона – “Апология Сократа”, “Тимей” и “Государство”. Поскольку словарей у заказчиков не было, то эти книги они просили продать за деньги. Чтобы отделаться от них, я решил изготовить и продать им копии. Книги хотя и высокого качества прописи, но всё же не печатные, это ничего, это было можно. Но вот переплёты их были дорогие, с золотым тиснением. Есть ли возможность сделать такие же?

Есть. Я вновь обратился к часовщику-голландцу, и он отлил из меди копии заголовков, а потом, насыпав на ровный квадрат кожи золотой пыльцы, прижал на несколько секунд раскалённую медь. Готов переплёт! Ясным золотом горели ровные строчки названий.

За эти три тома Платона я получил деньги. Много денег! Часть я сразу же переадресовал отцу – в качестве официальной платы за переписку книг. Дома, за обедом, он ими долго хвалился перед нами и громогласно благодарил заказчика, не подозревая, что заказчик сидит, не доставая ногами до пола, на стуле рядом и торопливо ест суп.

И пропала моя спокойная жизнь. Заказы всё шли, и я, боясь быть разоблачённым, поспешно выполнял их. Я находил писцов – и в нашем городе, и в Берлинском университете, и в монастырях, платил им за пропись, платил четырём переплётчикам и отсылал готовые книги, сверяясь по картотеке, которую вынужден был завести, чтобы не спутаться. Вспоминаю, и мне сразу становится страшно: в картотеке было учтено более пятисот адресов и наименований книг. В мои четырнадцать лет мой денежный оборот превысил бюджет магистратуры! Да и немудрено, некоторые книги цену имеют великую. И, хотя я неизменно указывал, что продаю лишь копии, платили за них не скупясь.

Стало трудно жить. Каждое утро я говорил себе, что вот сегодня-то всё и откроется! Кто-нибудь в моё отсутствие войдёт в чулан и обнаружит там бессовестное количество денег. Именно! Кроме книг на полках увидит ряды кожаных мешочков с гульденами [59 - Гульден – старинная золотая монета.]. Что, что было делать? Только одно: бежать!

Я оставил отцу покаянное письмо, печать, картотеку и схему заказов, оставил денег на ближайшие два года – на случай, если скандал выйдет велик и его выгонят с места.

Письменно попрощавшись с семьёй, я добрался до порта на Везере, пересёк на каком-то кораблишке Па-де-Кале и заявился в Лондон. Почему в Лондон? Вот здесь позвольте мне сделать маленькое отступление и рассказать об иной стороне моей деятельной жизни.

Лет примерно в десять я не стал есть говядины. Просто вдруг однажды подумал: корова даёт людям молоко. Из него делают сметану, сливки, масло, сыр, творог, его добавляют в тесто, на нём варят суп и кашу. И всё это даёт корова! А люди в благодарность за это убивают корову и съедают ещё и её саму! Моих домашних это лишь позабавило. Пусть Клаус не ест, остальным достанется больше, только и всего.

Вдруг, изучая рукопись колониальных отчётов англичан в Индии, я узнал, что существует на свете многомиллионный народ, который не только не убивает коров, но даже относится к ним, как к священным животным! Наряду с безумной радостью я испытал также и страдание: ну почему, почему я родился и живу не в Индии?!

Дальше – больше. Нашлось описание некоторых индийских монастырей, где монахи ходят с метёлочками и метут, прежде чем ступить, перед собой землю: чтобы не раздавить какую-нибудь букашку, пусть даже самую мелкую. И это совпало с движениями моей души и выкристаллизовался постепенно девиз моей жизни: “Живое должно жить”.

Таким образом, когда я убегал из вольного города Бремена, мне было куда бежать. “Где здесь корабль, который отходит в Индию?..”

При мне был объёмный сундук с не без слёз отобранными в дорогу книгами, и по тяжести он превратился в каменную гору, пока я таскал его в поисках снисхождения корабельных хозяев. Долго я терпел бы эти мытарства, если бы один офицер не поинтересовался, что у меня в сундуке. “Словари? Какие словари? Ах, вот как!..”

Конечно, я сам не подозревал, каким сокровищем являюсь для Ост-Индийской компании. Образованный мальчик-европеец переводит с пяти языков! И уже не вожделённое место боя-слуги занял я на корабле, нет. Чиновника! Мне даже назначили жалованье, завидное для окружающих, но вздорное по сравнению с теми деньгами, что частью были зашиты в одежду, частью – спрятаны в тайнике сундука.

Счастлив я был лишь во время путешествия. Сама Индия повергла меня в отчаяние. Тот народ, который я так мечтал увидеть, народ с Великой Совестью – он стенал в мучениях и нищете. Судорожно я раздал встречающимся на моём пути голодающим индусам все свои деньги и бежал, бежал – на острова, в Индонезию, к дикарям, подальше от английского цивилизованного скотства. Уж простите, господа англичане. Так вот. Промелькнули большие острова – Суматра, Калимантан, Сулавеси, а я всё тёк волною ветра, прыгал по совсем уже крохотным островкам и нигде, нигде не находил устройства мира, которое соответствовало бы моему “живое должно жить”.

И вот здесь, джентльмены, я поведаю вам о страшном событии в моей жизни и о том, как я надломил её этический стержень. Слушайте, джентльмены, мистер Том, леди, слушайте и ужасайтесь.

Осел я на малюсеньком островочке с лагуной. Иуга-э-Дугу назывался островок, и так же называлось племя туземцев, жившее на нём. Идеальное для меня место. Одинокая, с краю, скала, на которую можно было встать и смотреть на море. Небольшой пальмовый лесок, деревьев примерно тридцать. И – пожилой, образованный и скромный англичанин, служащий Компании. Туземцы, видите ли, добывали жемчуг в лагуне, мистер Кларк же (как он мне представился) раз в полгода сдавал его на корабль, специально подходивший для этого к острову.

Кларк мне был до безумия рад, и я остался на острове. Вот только сразу ощутил мощный импульс недружелюбия со стороны туземцев. Но Кларк торопливо им что-то сказал, и они, заметно успокоившись, отгородились от меня безразличием.

Конечно, я поинтересовался, в чём дело, и вот что узнал. Когда Компания привезла сюда на постоянное поселение Кларка, то на строительство хижины для него стали рубить пару пальм, из тех, что росли на острове. Местные жители пришли в неописуемое волнение, так как очень дорожили своими деревьями, у которых, как потом выяснилось, у каждого было своё имя. Кларк же, немного понимавший их наречие, заявил, что с Компанией ссориться нельзя. Что если они выскажут хотя бы малое недовольство, то Компания пришлёт сюда ещё и солдат, чтобы охранять Кларка, и им тоже будут строить хижины. Несчастные туземцы смирились. Но вот на острове появился я, и они решили, что и для меня станут рубить деревья. Вот уж нет. Я попросил у капитана и привёз на Иугу куски попорченного такелажа – обломки мачт, доски, несколько полос кровельного железа. Кроме того, мне выдали запасную дверь от каюты, целиком, с коробкой и петлями; две циновки; джутовый ковёр и медные, блестящие таз и кувшин. Последние два предмета немедленно возвели меня среди местного населения в ранг чрезвычайно высокого человека.

И стал я жить. Влез в свои книги, изучал местный язык, вырастил даже четыре тоненьких пальмовых побега. Питался похлёбками из риса и круп – их у нас было несколько мешков; некоторыми, иногда даже очень вкусными, морскими водорослями и ещё фруктами, которые привозили мне наши туземцы, плавая на единственной своей пироге на соседние острова.

Я уже знал язык и разговорился однажды с немощным стариком, которого немного подкармливал. Племя ему не давало еды – он не м

ог нырять за жемчугом и ловить рыбу, а значит, должен был умереть.

Я спросил его, боится ли он смерти. Старик, смеясь и мотая головой, ответил, что он, как раз, смерти ждёт, потому, что потом легко: не ходишь, не кушаешь…

– Ну а вообще ты чего-нибудь боишься? – спросил я его.

– Немного боюсь, – ответил он, – воздушного червяка Зу-Зу, который залезает к человеку в зуб, и тогда тот очень сильно болит.

– А ещё чего?

– Когда приходит и нападает большая акула, а ты далеко от берега.

– Ну а чего ты боишься больше всего, совсем сильно?

Старик вдруг замер, свёл плечи и посеревшими губами пролепетал:

– Больше всего боюсь Нгоро-Нгоро…

– Кто это Нгоро-Нгоро? – попытал я, но старик с усилием поднял своё коричневое, суховатое, отмеченное акульими зубами тело и поспешно уковылял.

Моё природное любопытство заставило бы меня тогда довести расспросы до конца, но вдруг стало не до того.

Прибыв в очередной раз за жемчугом, корабль привёз мистеру Кларку гостью. Это была его дочь, Гвендолин Кларк. Белокурая, с синими глазами, чуточку полноватая, очень воспитанная леди. Тихая и скромная, как истая англичанка, она тем не менее имела некую личную особенность. Её знание мира не исчерпывалось серыми Лондонскими кварталами. Ей был ведом мир огромный, в два континента. И это знание законов реальной жизни, и старательно усвоенные навыки и уловки людей, живущих по этим законам, вычистили из её мировоззрения даже признаки наивности и утопии. Её суждения очаровывали меня как безупречной логикой, так и беспощадной реалистичностью, и если бы в её манере держаться присутствовала хотя бы тень кокетства или жеманства, то эти рождаемые ею откровенные, лишённые любых реверансов мысли можно было бы определить как циничные [60 - Циничность – грубая, бессовестная откровенность.]. Гвендолин была сказочным собеседником.

Мистера Кларка весьма беспокоило то, что дочери исполнилось уже двадцать пять лет, а она всё ещё не была замужем. Её жених, офицер английской армии, шесть лет находился в Бомбее и семь лет успешно имитировал готовность к браку. Первую половину этого срока он копил деньги для будущей совместной жизни, вторую – готовил выгодные условия отставки. Ну и понятно, что мистер Кларк торчал на этом Иуга-э-Дугу для того, чтобы скопить ей хоть какое-то приданое.

Две недели, четырнадцать восхитительных дней кружился чарующий вальс двух партнёров – энциклопедического мужского ума и реалистичного женского кругозора. На обратном пути корабль, возвращающийся с жемчуговой данью, увёз её назад в Индию. Однако она дала слово, что через полгода приедет снова – “во что бы то ни стало”.

О, сколько смысла я обнаружил в идиоме [61 - Идиома – иносказание; фраза, которую нельзя понимать буквально, например, «дать голову на отсечение» или «переливать из пустого в порожнее».] “жить воспоминаниями”! И я стал готовиться к её новому приезду. Вот какой я задумал для неё подарок. Возле скалы из песка торчало ребро большого, отдельно лежащего камня. Я откопал по всем сторонам от него песок и, оценив размеры (три шага в длину, два в ширину), нанял туземцев. Они выволокли камень из песчаного ложа и докатили его до моей хижины. Распорядившись установить эту известковую плиту возле самой стены, я взялся за дело. Одна сторона камня была клиновидной, и её вонзили в песок. Противоположная, плоская сторона оказалась сверху, на уровне примерно моего пояса. Я начертил на ней ровный квадрат и стал методично высекать сердцевину. (Пока корабль стоял на рейде, я выменял у матросов и переправил на остров и долото, и молот.) Известняк, если вы понимаете, тесать очень легко. Известняк, ракушечник – он как мел, только твёрже. Прошло два месяца, и я закончил работу. В камне зияла ниша длиной в рост невысокого человека и в ярд глубиной. Зачем? Чуточку позже скажу, уже совсем скоро. Пока же вот о чём. Случилось у нас происшествие…

Однажды утром нас разбудили крики. Умер человек. Один из туземцев, не молодой уже, поживший. Обычно в таких случаях они не кричат, не плачут. Сноровисто и быстро вкладывают между ногами усопшего тяжёлые створки раковин, крепко обматывают ноги пальмовыми волокнами, заворачивают тело в своего рода саван [62 - Саван – погребальное полотно.] из пальмовых листьев, отвозят на пироге в открытый океан и тихо опускают вниз. Не так всё на это раз, не так! Это были даже не крики, а с видимым мучением подавляемые вопли, наполненные звериным ужасом. Мы с Кларком тревожно спросили, в чём дело. И услыхали в ответ:

Скоро выяснилось, что, по представлению островитян, этого человека убил страшный дух, который ночью усыпляет людей до полного обездвиживания и выпивает “всю-всю-всю их кровь”. Этот дух блуждает по островам, и уж если поселится в племени, то высосет всё племя, до последнего человека. Убить же его нельзя. (Мой вопрос – “почему нельзя?”– был встречен новой волной дикого ужаса и остался без ответа.)

Что ж, посмотрим. Обычный мертвец. Ну да, вот только странная худоба и почти пергаментная прозрачность истончившейся кожи могут навести на мысль, что из человека выпита вся кровь. И ещё – покойник оказался направдоподобно лёгким (мы поднимали его, когда осматривали). Ну да болезни всякие бывают, и на редкость странные, особенно на этой окраине мира. Лишь бы не оказалась заразной!

Не оказалась. Четыре месяца прошло, и подобное ни разу не повторилось.

Снова пришёл корабль, и вновь на наш остров ступила Гвендолин, похорошевшая, милая, с сияющими глазами. И уж как она была восхищена и потрясена моим подарком! Дело в том, что однажды она стала свидетелем, как на мелководье, в порту, на ребёнка напала акула. С тех пор ни при каких обстоятельствах Гвендолин не заходила в открытое море даже по щиколотку. Но теперь осталось отгородить камень стенами из циновок, наносить в эту каменную самодельную чашу воды – и ванна готова. Если принять во внимание то, какая жара здесь стоит, и стоит целый день – то да, это подарок.

Единственное досадное событие подпортило давно ожидаемый праздник. Каким-то образом я подцепил лихорадку. Моя сестра милосердия дождалась возвращающегося корабля, привезла хинину [63 - Хинин – лекарство, получаемое из коры хининового дерева, применяется для лечения лихорадки.], и я, приняв его, уже к вечеру почувствовал себя лучше. А ночью Гвендолин убили.

Да, джентльмены, именно так я сейчас это называю. Меня растормошил утром Кларк, тревожно твердивший, что дочь не выходит из хижины и не отзывается на стук. Разумеется, она спала в моей, более удобной хижине, с прочными дощатыми стенами, железной крышей и добротной, с внутренним запором, каютной дверью. Я приковылял, постучал. Тихо. Заперто изнутри. Стены целы, следов вокруг хижины нет. Мы взломали дверь. Гвендолин лежала на моей деревянной кровати с травяным матрацем, в белой ночной сорочке, с тихим и сонным выражением лица. Но само лицо стало невообразимо худым, а тело, когда мы его подняли, оказалось невесомо лёгким. И застывшим. Да, мертва.

Мёртвый сам, с пеленой в глазах, качаясь, я двинулся к хижинкам туземцев. Они уже знали, в чём дело, и, прячась в тёмных и пыльных уголках, отчаянно и тихо подвывали. Я нашёл меченого акулой старика, вцепился ему в плечо, сел.

– Говори, – приказал я его глазам, светящимся в полумраке.

– Нгоро-Нгоро, – тихо и просто сказал старик. – Он здесь.

– На острове?

– Да.

– Он – существо?

– Да, он видим.

– И его можно потрогать?

– Да, он твёрдый.

– Он большой? Как он выглядит?

– Он человек.

– Что?!.. Где он сейчас?

– Тут, рядом, в хижине.

Я не заметил, что начал думать вслух:

– Есть у Кларка ружьё, но испорчено. Тогда есть топор, нож, потом ещё маленький нож…

– Нгоро-Нгоро убить нельзя, – горестно оборвал меня старик.

– Он твёрдый и он человек?

– Он как человек, но он не человек. Он – Нгоро-Нгоро.

– Я убью его.

Тогда старик наклонился ко мне и свистящим шёпотом заклекотал:

– Нгоро-Нгоро убить нельзя, потому, что он сразу влезает в того, кто его убил. Поэтому живёт всегда. Дед моего деда был вождь, тогда к Иуга-э-Дугу приходил Нгоро-Нгоро. Вождь брал копьё иилиту, которым бросают в рыбу на маленькой воде, и бросал его в хижину, потому, что учил моего деда, как это нужно делать. Иилиту проткнуло хижину и засунулось внутрь, а там сидел Нгоро-Нгоро, и вождь убил Нгоро-Нгоро, и тогда сам стал Нгоро-Нгоро. И пришло время, он сам усыпил ночью человека и выпил его кровь. Тогда он принёс к пальме камней, и влез очень высоко, и прыгнул оттуда на камни. Он сломал кости и выронил глаз, и стал холодный. Но через два дня зашевелился и встал, потому, что всё равно Нгоро-Нгоро влез в того, кто его убил, и заставил быть . Так случалось всегда.

Который день я трясся и истекал потом, и сил у меня было мало. Но я повторил, что убью его, и знал, что это будет так.

– Отведи меня к этому Нгоро-Нгоро, – сказал я старику.

Он отрицательно мотнул головой.

– Я – белый человек, – сказал я ему как можно внушительнее.– В белого человека Нгоро-Нгоро влезть не сможет.

Старик насупливал брови, молчал. Тогда я выложил последний аргумент:

– У меня есть железный круг, который блестит, как солнце, и кричит, когда его ударишь. Ещё есть другой, в котором я держу воду. Я очень большой белый человек. Нгоро-Нгоро очень побоится влезть в меня. Он умрёт вместе с последним Нгоро-Нгоро.

Старик долго сопел, и молчал, и сверкал на меня глазами. Потом сделал мне знак подождать и с трудом выполз наружу.

Сколько времени я просидел с закрытыми глазами, в поту, прижимаясь спиной к ледяной стене хижины, – я не помню. За стеной шуршали, шептали, там что-то происходило.

Пришёл старик.

– Большой белый человек будет ждать до вечера,– зашептал он мне на ухо. – Тогда мы привезём с другого острова Старую Силу и дадим ему, и потом приведём Нгоро-Нгоро, и большой белый человек убьёт Нгоро-Нгоро.

“Вечер”, – понял я, когда меня снова тронули за мокрое плечо. Старик и ещё кто-то стояли возле меня в хижине. Было важное и тяжёлое молчание. Мне протянули длинный узкий предмет. Я принял его в ладонь, взглянул. Плоский, обоюдоострый деревянный меч. Очень твёрдый. Старые темноватые пятна. Разве можно убить деревянным мечом?..

– Ведут Нгоро-Нгоро, – прошелестел быстрый шёпот в хижине.

Я встал и выпрямился. Прижался правым плечом к стене. Вход оставался у меня за спиной, у меня не было сил развернуться. Вдруг там, на входе, произошло шевеление. Идут люди. Я стоял к ним спиной, и они вязко огибали меня, молча теснились слева, и вот вытолкнули передо мной взрослого, худого человека, обнажённого по пояс. Он с силой упал передо мной на колени, мотнулись его длинные, спутанные, чёрные волосы. “Только надо быстро, Клаус, только надо быстро”, – сквозь внезапную тошноту подумал я, и ударил вниз, в основание шеи, и с ужасом, и с омерзением ещё до удара увидел то , отчего пронеслось во мне: “да, он не человек!”

Сильно хрустнули позвонки, но существо не двинулось. Я снова взмахнул деревянным мечом и снова ударил, и в полутемноте увидел проступившую в шее красную полосу, и в третий раз ударил, точно в эту полосу, и голова отскочила.

Вдруг что-то стало происходить. Пала вязкая невидимая вата какого-то неизъяснимого оцепенения, и всё замедлилось, и потянуло в сон, в сон… Горячо вспухло за ушами, захотелось лечь и не двигаться. Краем глаза я увидел, как слева медленно ложатся на пол люди. С усилием, просто пробороздив взглядом воздух, я опустил глаза вниз и тут снова увидел то . Руки у существа заканчивались не человеческими кистями, а узкой костью, из которой росли длинные крючковатые пальцы с загнутыми острыми когтями. И видимая мне его рука медленно, но упрямо ко мне двигалась. Меч мой был опущен остриём вниз, и я налёг всем весом на меч, который вдавился деревянным остриём в самый центр кости с пальцами. И всё равно, под этим весом, царапая и скрипя кончиком прошедшего насквозь меча по утоптанному до каменной твёрдости полу, рука с когтями тянулась ко мне! И, едва не коснувшись ноги, замерла.

Крикнула невидимая птица. Исчез морок.

Я выпустил меч, вышел из хижины. Со всех сторон смотрели на меня глаза, с неверием и страхом, с тоской и отчаянием.

“Я жизнь отдам за эти несчастные глаза!” – пронёсся во мне порыв. Зашуршал позади и встал возле меня старик, и заговорил что-то, но я не мог слушать.

Я разобрал стену своей хижины и сделал гроб, и мы с Кларком положили в него Гвендолин, и закопали в песок – до прибытия корабля. И Кларк не мог больше говорить. Онемел навсегда.

Всё шло по-прежнему, но первый месяц каждый день все островитяне старались оказаться рядом со мной, чтобы тревожно, украдкой, взглянуть на мои пальцы. Я не совсем понимал, в чём тут дело, но интуитивно почувствовал, что должен сделать. Однажды я пришёл к ним, притихшим и замершим, поднял вверх на всеобщее обозрение руки и произнёс:

– Вот большой белый человек. Нгоро-Нгоро не влез в него. Нгоро-Нгоро умер.

Тут же несколько человек вскочили в пирогу и понеслись с этой вестью к соседне

му острову.

Вот так, джентльмены. Представляю, о чём вы сейчас думаете. Признаться, я и сам склонен рассматривать происшедшее как плод аберрации [64 - Аберрация – учёное латинское слово, означает «искажение».] моего воображения, сокрушённого смертью Гвендолин и болезнью. Но только как быть с возникшей вдруг у меня способностью видеть в полной темноте, кошмарной моей особенностью, и, уж поверьте, не единственной? Как быть… Как быть…

Поздней ночью я и Клаус сидели в моей маленькой, личной каюте, которую я сам, кстати, увидел впервые. Стол был загромождён растительной пищей. Салаты из водорослей, просто свежие травы, грибы, орехи, сок, фрукты. Я ел и пил только то, чем угощал гостя. Сбоку был приставлен ещё небольшой круглый столик, на котором лежали подзорная труба, Крыса, увеличительное стекло, сплющенная пуля, жемчужины. Теперь я кропотливо плёл паутинку рассказа, а Клаус внимательно слушал. Особенно внимательно после того, как я потряс его воспоминанием об Одноглазом – странном грузчике из Бристоля, который во время одного из своих снов как будто поменял сердце и душу и, помимо прочих своих превращений, перестал питаться мясом и рыбой.

Под утро моё повествование, наконец, сплелось в заключительную фразу:

– Вот, наверное, и вся история про неведомый остров Локк, таинственный и чудесный. Уговорите ваших туземцев переехать туда, пусть даже на короткое время. Остров приобретёт население, оно, в свою очередь – настоящий лес, привычную работу и возможность забыть ужас Иуга-э-Дугу. Если вы, мистер Клаус, поселитесь на Локке, то каждый из нас, и вы, и я, сохранит собеседника, а ваша жизнь к тому же приобретёт смысл и ценность.

– В чём же, по-вашему, этот смысл заключается?

– Вы имеете представление о картинах, гравюрах и живописи вообще?

– Разве вы забыли про Бременскую библиотеку?

– Прекрасно. Вы станете художником, и не просто каким-нибудь, а неподдельным. Настоящим мастером. Я привезу или перешлю к вам из Англии холсты, кисти, краски – словом, все атрибуты мира этих людей. Кроме того, куплю и перешлю вам, какие удастся, картины – из тех, что способны тревожить и впечатлять: для образца. Ну а помимо всего этого, на Локке у вас будет такое редкое и бесценное для любого мастера обстоятельство: одиночество. Я вам передам свою хижину – местечечко светлой силы, где виделся мне однажды потерявшийся ангел.

– Но для чего же, мистер Том, для чего надобно мне становиться художником, да ещё мастером?

– Для того, чтобы однажды написать и сохранить для людей портрет вашего ангела, мистер Клаус.

– Вы имеете в виду…

– Именно. Я говорю о Гвендолин.

Клаус оказался из тех людей, которые если уж принимают решение, то действуют уверенно и быстро. Ему не было нужды уговаривать туземцев. Он обронил лишь слово, и всё племя, прихватив свой бедный скарб, влезло в шлюпки и прибыло на “Дукат”.

Мы разместили их в каютах среднего яруса и в тот же день подняли паруса.

Как в старое доброе время, два года назад, наши корабли шли в паре – “Африка” и “Дукат”. Прекрасная погода, спокойный океан, фигурки матросов на вантах [65 - Ванты – верёвочные лестницы, по которым взбираются с палубы на мачты.]. Веселье, смех, гулкий топот по палубе. Но мучила меня одна мысль, гадкое и злое предчувствие. Если всё идёт как и тогда, то где-то впереди нас должно ждать испытание, какое-то тяжёлое и мрачное событие?

Оно и случилось. Не ураган на этот раз, нет. Между Мальдивами и Чагосом нас догнали два галеона. Может быть, мы пересекли их курс случайно, а может – они следили за нами от самого Мадраса, – неизвестно. Повисла над палубой тяжкая тишина, запрыгали взгляды по парусам – крепок ли ветер, может, успеем дойти до Чагоса. Всё-таки территория британская, отстоимся у форта, под защитой береговых пушек. Но что ветер! Он один и тот же – как в их парусах, так и в наших. “Дукат” бы ушёл от них, парусное вооружение у него мощное, и дно новенькое, гладкое. А вот у “Африки” дно заросло ракушками, и это заметно сдерживало ход. Галеоны нас настигали, упрямые и зловещие. Мы уже видели, что на их мачтах не подняты флаги.

– Что пираты – это понятно, – сказал стоящий рядом со мной на корме Давид. – Вот только вопрос – они дикие или с патентом?

– В чём разница? – спросил я.

– В настроении, сэр, – ответил мне не Давид, а подошедший Бариль, спокойный и как-то даже странно довольный. – Если это команда, скажем, французов с их официальным королевским патентом на грабёж чужих судов, то у них настроение на работу, если так можно выразиться, и милосердие. Там есть какие-никакие, но всё же офицеры, и им ещё возвращаться домой с ответом и отчётом о том, что ими совершено. Можно надеяться, что женщин не тронут и пленных пощадят. Но с ними справиться труднее: на галеоне, как правило, сотня орудий и военный отряд помимо команды. Дикие же пираты – они числом поменьше, их канониры похуже, но настроены они – на глумление и убийство. Эти, если дорвутся до абордажа – не оставят в живых никого, за исключением матросов, которые согласятся перейти к ним.

Знакомый противный гул возник у меня в голове, и вскинулась жалость к себе, а с ней и отчаяние, и злость.

– Откуда так хорошо всё знаешь, боцман? – спросил Давид.

– Пять лет назад, как вы помните, меня отправили на бочке к акулам, – пояснил он, – два последних года – я таскал мешки в порту в Мадрасе. А три года перед этим довелось отведать пиратского ремесла.

– Как сдержать абордаж – знаешь? – резко спросил я его.

– До тонкостей знаю, – вытянулся он.

– Оставь на такелаже самое маленькое количество людей, остальную команду готовь к бою. Бэнсона, Стоуна, Оллиройса ко мне, быстро.

Бариль слетел вниз, на палубу, а Давид спросил:

– Томас, ты что-то задумал?

– Задумал, – ответил я ожесточённо, – сказать им, чтобы не гонялись за “Дукатом”. Задумал сказать, что на “Дукате” живёт пиратская смерть.

– Шутишь, Томас, – покачал головой Давид.

– Вот уж нет, – ответил я, поворачиваясь к подбегающим ко мне друзьям.

Вдруг на мачте ближнего к нам галеона взлетел красный флаг, и дважды ударила пушка.

– Приказывают убрать паруса и лечь в дрейф,– сообщил, вскинув подзорную трубу, Стоун, и добавил: – Это дикие пираты. Дикие, без патента.

– Теперь очень быстро, братцы! – непослушным языком проговорил я, глядя им в лица. – Стоун. Выдать команде всё оружие, какое только есть на борту. Порох на палубу. Во время абордажа командует Бариль. Всё. Оллиройс.

– В доме, в Бристоле, там, где вы сундучки заказывали, на первом этаже – мебельный салон. В глубине его – комнатка. В стене за кроватью – тайник. Там деньги и бумаги на владение подвалом и первым этажом. Если мы не вернёмся – пусть Алис и Эвелин живут там. Генри, истопник, пусть тоже останется.

– Да ты что, Томас! – бодро воскликнул старик. – Рано себя хоронишь!

– Тут океан, Давид. Тут со стены никто не спрыгнет.

Я развернулся и поспешил в каюту. Схватил роскошную, с перьями, треуголку, в которой щеголял когда-то Стив (ах, если бы вы знали, где был в это время Стив!), накинул прямо на рубаху сверкающий, раззолочённый камзол и прихватил из сундука бумажную трубочку, в которой были порох с опилками – на Локке с помощью такой трубочки мы взрывали камень. Я точно знал, сколько она горит.

Такое было ощущение, что время остановилось.

Внизу, у борта, покачивалась шлюпка. Бэнсон и Робертсон сидели на вёслах. Я спустился к ним, уселся на носу и крикнул:

– Стоун! Убирай паруса!

Снова ударила пушка – уже ближе. Паруса на “Дукате” съёжились, подтянулись к реям. Корабль замедлил ход.

– С Богом. Пора.

Два весла слаженно качнулись, вспенили воду. Я откинул край брезента, вставил в бочонок с порохом трубочку, проверил огонёк в лампе. Перекрестился. Порядок.

– Теперь вот что, братцы! Как только подплывём, я подожгу фитиль. И тут же начну считать. На счёт “три” – разом прыгаем в воду и что есть силы плывём назад. Между “десять” и “двенадцать” будет взрыв. Повезёт – нас не достанет. Ну а не повезёт – тоже ничего. Компания хорошая!

Бэнсон и Робертсон сидели затылками ко мне, но они переглянулись, и я увидел, что они улыбаются.

– Бэн, если что случится, о ней позаботятся , я распорядился.

Он кивнул, шея у него покраснела.

Впереди раздались свист и крики. Я обернулся. Вот он, галеон. Наверху, на палубе, перегнувшись через фальшборт, скалили зубы какие-то дикие, нечеловеческие рожи. В голых и цепких руках – клинки. Несколько человек поймали ими солнце и сверкнули мне в глаза. Что ж, ловко. Правильно ведут себя лихие ребята. Вот разодетое чучело, едет откупаться, умолять о пощаде. Опасности нет, мушкеты как бы и не нужны, клинки уместней.

Потехи ждёте? Ну, будет.

Я взглянул ещё раз, оценил расстояние, наклонился над лампой. Снял стекло, быстро проговорил:

– Прыгаем с кормы, чтобы подтолкнуть шлюпку!

И зажёг фитиль.

– Раз!

Вёсла сделали последний гребок и, неожиданно для меня, Бэнсон и Робертсон приподняли их и выбросили из уключин, ну правильно, чтобы не тормозили ход шлюпки – ах, молодцы!

– Два!

– Три!

Мы прянули, я скинул перья и золото, и три тела одно за другим метнулись в воду с кормы. Бешено заработали руки и ноги.

– Четыре, пять .

До чего же вязкая и цепкая штука эта вода!

– Шесть, семь …

Я сбился. Лишь бросал рывками тело вперёд, вперёд, так, что, казалось, разорвутся грудные мышцы. Бэнсон на два корпуса впереди, ох, силён же, Робертсон рядом и, кажется, отстаёт, ну мы уже далеко – или…

Тяжко ударил взрыв. Прямо за плечами, в затылок. Как пробкой с размаху заткнуло уши. Но – жив? Жив! Западали и зашипели вокруг горящие обломки. Мы нырнули, ещё и ещё, обломки перестали падать, а навстречу от “Дуката” летела к нам двенадцативёсельная шлюпка.

Только когда нас вытащили из воды, я оглянулся назад. Весь нос и борт галеона, от ватерлинии [66 - Ватерлиния – линия, проходящая по кораблю вдоль кромки воды.] до бушприта [67 - Бушприт – короткая тонкая горизонтальная мачта на носу корабля, к которой крепится треугольный косой парус – «кливер».] были залеплены горящей смолой. За какие-то мгновения огонь вскинулся так, что стал свиваться в гудящие смерчи. Пламя вскипело на парусах.

Нас подняли на корабль, набросили на плечи сухие одеяла, налили рома. Сверху, с кормы, я видел, как второй пират, подойдя к галеону с той стороны, которая ещё не была охвачена пламенем, сдвинулся с ним бортом и забирал на свою палубу людей. Но вот у его капитана, как видно, дрогнули нервы. Качнувшись, спасатель стал медленно отваливать от горящего корабля, не дожидаясь, пока к нему переберутся остатки команды. Разъехались борта, канули вниз соединявшие их доски, с ними упал кто-то из людей. Мне показалось, что я услыхал несколько отчаянных воплей; на них не обратили внимания, галеон поспешно отходил в сторону. И вовремя. Огонь, видимо, прорвался в крюйт-камеру [68 - Крюйт-камера – пороховой погреб.]. Гулкий грохот ударил нам в уши. Чёрно-красный вихрь растёр корабль в щепки и бросил их в небо.

Вдруг я заметил, что эта сцена медленно, но неуклонно отдаляется. Оглянувшись, я увидел, что все паруса “Дуката” подняты и мы быстро набираем ход. Молодец, Стоун.

– Да, это капитан хороший, – перехватив мой взгляд, сказал Давид.

Положение наше облегчилось, но ненамного. Хотя мы и оторвались на значительное расстояние, уцелевший пират на всех парусах двинулся за нами. Эх, бедная наша, старая, грузная “Африка”! Догонит он нас, ещё до вечера догонит.

Мы тесной кучкой вновь собрались на корме.

– Будет пушечный бой? – спросил Давид.

– Нет, не будет, – твёрдо ответил Бариль.

– Почему?

– Они потеряли корабль, значит, во что бы то ни стало им нужен новый. Они не станут разбивать “Дукат” ядрами. Они захватят его.

– Абордаж?

– Ну конечно. У них на борту теперь почти две полные команды, людей для абордажа с избытком.

– Но у нас два корабля, значит, пушек почти поровну!

– Да не допустят они пушечного боя. Они – работники войны, и дело это хорошо знают. Подойдут к нам со стороны кормы, вплотную, и, как только перехватят ветер, вывернутся сбоку. И вот тут-то – крючья, доски и абордаж. Мы не сможем бить из пушек в упор – это значит взорвать себя вместе с ними. Никто не палит из пушек, когда корабли сближены – уж лучше абордаж, тут остаётся хоть какая-то надежда.

Повисло молчание. Я оглядел друзей. Спокойный старый Давид, сверкающий глазами Оллиройс, Носорог, раздуваю

щий ноздри, Стоун, хмурый и озабоченный, рядом с ним – довольный, с улыбкой во всю хитроватую рожу Бариль.

– Бариль, – спросил я, – а ты в самом деле был пиратом?

– Точно так, мистер Том, три года. Но по судьбе, а не по сердцу. На руках моих нет человеческой крови, видит Бог.

– А чему ты радуешься, позволь спросить?

– А я, мистер Том, над этими вот потешаюсь, – он кивнул в сторону далёкого кораблика.

– Это ещё почему?

– Ну как же, мистер Том. Вот они, сильные, свирепые, храбрые, а головой – дети. Не понимают, что “Дукат” – корабль заговорённый!

– Носорожики с зубами,– задумчиво произнёс Давид.

– Как заговорённый? – не понял я.– Кто это сказал?

– О, многие говорят. В Мадрасе ещё, когда Стоун действительно капитаном оказался. Его-то “Дукат”, мистер Том, два года назад потонул, а потом сам собой в порту объявился. Сказки пошли, что он якобы за чёрный жемчуг куплен. Нет, его океан отрыгнул.

– Как-как? Океан?

– Ну да, ну да. Отрыгнул, потому, что не по вкусу пришёлся. А это уже верный знак – больше пучина его не тронет.

– Значит, нам можно этих вот не бояться? – Я показал на догоняющий нас галеон.

– Это уж кому как, мистер Том. Я вот не боюсь. Да и многие из команды – тоже.

– Это хорошо, что многие. Лишь бы спать не ушли от спокойствия души-то.

– Э, нет. С этой-то стороны – не до сна. К драке готовятся. Основательно готовятся, толково.

– Вот и хорошо. Будем готовиться и мы, джентльмены. Оллиройс, стрелять из пушек, как видно, не придётся. Поэтому. Оставь по одному человеку на две пушки, остальных – на палубу. Посмотрим, сколько у нас бойцов. Давид, к “Африке” мы их не пропустим, да и не она им нужна. Дайте им сигнал, чтобы спустили шлюпку и отправили к нам все, какие только у них есть, пистолеты.

– Пистолеты? – переспросил Давид. – Да у меня их там восемьдесят штук, новенькие, в ящиках. Капсюльные, быстрого боя. Мой последний заказ в Бристоле!

– Это невероятно! Скорее, пусть везут все!

– Но, мистер Том, при абордажной драке пистолеты не очень-то, – осторожно сказал Бариль. – Никто при абордаже не лупит пулями, только клинки. Ведь все перемешиваются в кучу, своих подстрелить можно.

– Не подстрелим! Есть у меня одна мысль. Давайте, джентльмены, действуйте.

Отдав распоряжения, я взял Бэнсона и Робертсона и поспешил вниз, в трюмы.

– Ищите, – сказал я им, вручив по зажжённой лампе. – Помнится, где-то здесь я видел металлическую сеть, свёрнутую в рулоны. Она очень тяжёлая.

– Есть! – крикнул из угла Робертсон. – Десятка два или три рулонов!

– Тащите всё на палубу! Сейчас пришлю людей на помощь.

После этого я, взяв нескольких матросов, побежал в каюты. Эвелин, Алис, Клаус и мистер Бигль сидели вокруг стола с раскрытым на нём Травником.

– Нам нужно несколько столов и все стулья, – как можно беззаботнее сказал я, – гостей принимать будем. Эвелин, выдай вот этим матросам всё, что они смогут протащить в дверь. И, мистер Клаус, попрошу вас, позаботьтесь о том, чтобы никто не покидал каюту. Никто. Пока не выяснится, кто наши гости.

На палубе творилось что-то немыслимое. Столы, стулья, рулоны сетей, ещё рулоны плотного, дорогого, красного шёлка, которые я тоже поднял наверх. Ящики с пистолетами, порох, люди…

– О-о-ойс! – завопил я и вскинул вверх руку с зажатой в ней Крысой.

Все замерли, выпрямились, посмотрели в мою сторону.

– Те, кто хоть раз стрелял из пистолета – встать здесь! – Я качнул клинком к корме. – Бэнсон! Вот эту сеть развернуть, растянуть между мачтами и накрепко прибить гвоздями, так, чтобы вся палуба вдоль, от носа до кормы, была перекрыта стеною высотой в три человеческих роста. Робертсон! Навесить сверху шёлк, чтобы не видно было, что сеть железная! Бариль! Откуда они будут заходить на абордаж?

– Ветер сзади и слева, значит, слева и зайдут, чтобы нам ветер-то перекрыть!

– Вот эти столы и стулья расставить в ряд с правой стороны, за сетью! Разложить на них пистолеты! Оллиройс! Собери все, какие у нас есть, мушкеты, отбери к ним лучших стрелков и занимайте корму.

“Дукат” дрожал от стука и топота. Вытянулись в линию стрелки, я встал к ним лицом. Быстро показал, как после выстрела чистятся стволы пистолетов, как вставляется капсюль, забивается заряд, вкатывается пуля.

– Запомните все! – громко говорил я.– Стреляете одновременно, по команде. После выстрела сразу поворачиваетесь спиной к сетке и быстро заряжаете стволы. Сеть железная, её не перерубят, будут лишь тыкать сквозь неё клинками. Зарядите – и снова ждите команды. Выстрел – и опять заряжать. Сейчас заранее отмерим и засыплем в бумажные пакетики пороховые заряды.

– Можно сказать! – пронёсся вдруг выкрик от матросов.

– Если по делу, говори быстро!

– Хлебца бы выдать!

– Что-о? Очень голоден?

– Да нет же! Нужно жёваного хлебца налепить на столы, а к нему приткнуть эти вот капсюли. Они тогда раскатываться не будут, корабль-то качает!

– Имя! – потребовал я.

– Готлиб Глаз, сэр!

– Молодец, Готлиб! Слушайте все! За смекалку буду награждать особо! Хлеб сейчас принесут, а пока – заряжа-а-й!

Зазвенели шомполы, захрустели курковые пружины. Девяносто два пистолета, столько же людей, склонившихся над ними. О, я с той проклятопамятной ночи в Мадрасе знаю, что такое одновременный выстрел! Самое важное то, что в первые секунды противник ничего не понимает. Ничего. А время уходит. Я очень надеялся, что эта стена даст нам возможность подготовиться ко второму залпу. Ячейки в ней мелкие, по ним не вскарабкаешься наверх. Конечно, пираты станут тупо рубить эту сеть, покрытую шёлком, не видя, что это вовсе не рыболовная пеньковая сетка. И мы выгадаем время на третий заряд. А это двести семьдесят шесть пуль, выпущенных в упор. Есть шансы, есть.

Я осмотрелся. Как всё вовремя! Пиратский галеон уже за самой кормой, как и предсказывал Бариль. Я поманил боцмана с собой и взбежал на корму к Оллиройсу. Он сам, и с ним пять человек. Шесть мушкетов. Не густо.

– Бариль! Как отличить среди нападающих самых опасных?

– Самых опасных среди нападающих не будет, – ответил он. – Как правило, вперёд посылается молодняк, щенки с жаждой крови. А старые, битые и очень умные волки остаются на своём корабле и наблюдают за абордажем. Если в каком-то месте защитники сумеют упереться и наметится перелом, они спокойно и быстро бросаются туда, и тогда плохо дело. Ну а если абордаж идёт так, как он идёт обычно, и дерущиеся распадаются на отдельные кучки, то волки неспешно входят на чужую палубу и выбирают по человеку, по два, – убить лично, чтобы рука не застаивалась.

– Как их увидеть?

– Просто. Собираются небольшой компанией, десяток-полтора. Как правило, на корме – сверху лучше всё видно. В изрядных летах, со шрамами, неторопливые.

– Оллиройс…

– Всё понял, мистер Том.

– Стрелять одновременно, по команде.

– Именно так.

– Вот и хорошо. Не обращайте внимания на то, что творится на палубе. Ваша забота – эти вот старые волки. Корма у “Дуката” выше, чем у галеона, так что стрелять вам будет очень удобно.

– Не тревожьтесь, мистер Том. Поработаем с полным старанием.

Оставив их, я окликнул Бэнсона, Робертсона, бросил на бегу Барилю, чтобы подобрал ещё пару людей для сабельного боя, и примчался на нос “Дуката”, к кливеру.

– Здесь кончается сеть, – сказал я спутникам, так что нам нужно удержать тех, кто будет пробиваться в эту сторону.

– Ого! – воскликнул я, глянув на Бэнсона. В руках он держал громадный, на толстой рукояти, мясницкий топор.

– В камбузе взял, – смущённо пояснил он. – Лучше, чем сабля, и уж куда лучше сундучка!..

– То-ом! – донеслось с кормы.

Я взглянул, и кожу мою охватило ознобом. Галеон взял галс [69 - Галс – отрезок пути судна, от поворота до поворота, когда оно идёт зигзагами.] и умело и быстро обходил нас слева. Слева, как мы и ждали! Добро пожаловать, братцы!

– Стоун! – крикнул я. – Командуйте на палубе!

Он выхватил шпагу, поднял её вверх, приник к проделанной в шёлке дырочке. Я перевёл взгляд на галеон. Ох! Вся палуба забита людьми и оружием.

– Две с половиной сотни, не меньше! – прикинул Бариль.

Корабли поравнялись. Взметнулся слитый в единое существо дикий вопль и вой, бухнули переброшенные с борта на борт доски, по ним побежали и запрыгали на нашу палубу – стремительно и часто.

– О-о-ойс! – пронзительно прокричал Стоун, откачнувшись от глазка в шёлке. Матросы вскинули пистолеты.

– Ахх! – резко опустил капитан шпагу.

Внезапный и страшный треск перекрыл весь остальной шум. Невидимой, железной, громадной косой перешибло в один миг добрую треть нападавших. Но с досок прыгали неудержимо, и снова палуба полна людей, и – о, счастье, как и предполагалось, они стали рубить и резать шёлковое полотно, не сообразив пока, что сеть под ним – железная. Восемь, девять секунд – и вот снова истошное “О-о-ойс!”, но некогда, добежали и до нас, мы взмахнули клинками, ударили. Двое тут же упали, да, неопытные щенки, остальные остановились, и вдруг Бэнсон прыгнул вперёд. Жутко хрястнул его топор, ещё, ещё, пираты откачнулись назад, и Бэнсон тут же вернулся на место, оставив лежать троих, и тут новое “ахх!” – и новый грохот. Наши противники, подпираемые сзади, снова бросились вперёд, вой, лязг. Хрипло выдыхал рядом при ударах Барриль. Дружно и слаженно метали перед собой клинки Робертсон и ещё кто-то за ним. Шипя коротко и зло, вертелась в воздухе Крыса. Ещё трое пиратов упали.

– О-о-ойс! – Да когда же они успевают заряжать? – Ахх!

Невыносимый, звериный визг раненых разрывал слух. Наши противники, составившие теперь, как и мы, только одну линию, растерянно заоглядывались, приостановились, лица их помертвели. И было отчего. И нам, и им открылась палуба, заваленная двумя сотнями тел, среди которых растерянно замерли десятка три пиратов.

– Оружие бросить! – зло и жёстко сказал я.

Они выставили опустившиеся было клинки, сбились теснее.

– О-о-ойс!

Пираты вздрогнули, попятились, но тут с досок к ним прыгнули ещё десятка два или три, они, оскалившись, развернулись, – ну да, нас в линии семеро, вас – пятьдесят или больше, смелости в вас хватит, конечно, а вот ума?

– Ахх!

Девяносто две пули. Четверо их осталось из пятидесяти. Четверо.

– Оружие!

Они судорожно отбросили сабли, потянулись к доскам. Чуточку повернул “Дукат”, доски соскользнули с бортов и исчезли внизу. На палубе галеона не больше пяти или шести молча стоящих пиратов. Из трюмов выскочили и присоединились к ним ещё человек восемь. Я не обратил на них внимания, а, махнув Крысой стоящим передо мной четверым уцелевшим, приказал:

– Взять своих, сбросить за борт!

Вдруг Крыса выскочила из руки и со страшной силой ударила меня плашмя в лоб над правой бровью и в правую часть груди. Меня сшибло с ног. Через секунду, приподнявшись, я понял, что слышал выстрел, и посмотрел на галеон. С дымящимся пистолетом в руке стоял Стив. Лицо его было безумно. Вдруг на его груди и плече вспухли какие-то тёмные клочочки, его швырнуло назад, он, взмахнув руками, упал, и с ним упало ещё двое. Только после этого с кормы “Дуката” долетел грохот мушкетов. Бэнсон схватил меня подмышки и держал, отгородив от галеона.

– Цел, цел, – проговорил я, протягиваясь за Крысой.

Робертсон подхватил, подал её мне – ничего, только пятно в самом центре и свинцовый штрих от пули. (Ну что тебе сказать, Сью. Спасибо.)

Конечно, я не видел, что Оллиройс сбежал с кормы и скрылся в трюме. Корабли разворачивались и расходились, как вдруг с “Дуката” ударил одинокий пушечный выстрел. Фыркнуло ядро, на галеоне вздрогнула и стала валиться грот-мачта. Она обрушилась, едва не задев нас верхушкой. На их палубе кто-то принялся размахивать белым полотном – это понятно, без средней мачты галеон уже не боевое судно, а мишень, беспомощная, неуклюжая. Тут бы и всем бедам конец – но нет, вновь с нашего борта грохнула пушка, и уже бизань-мачта, как ссечённое деревце, вздрогнула и с гулом и грохотом обрушила весь свой рангоут вниз, в воду.

– Без стрельбы, – слабым голосом сказал я.

– Без стрельбы! – понеслась дальше команда.

И я провалился в темноту.

Ненадолго, на несколько мгновений. Почувствовав, что меня куда-то несут, я потребовал, чтобы меня поставили на палубу.

– Оллиройса сюда! – промычал я, преодолевая противные волны мути и слабости.

Подбежал и вытянулся сияющий Оллиройс.

– Доволен? – зло уставился я на опешившего канонира. – Меткость решил показать, хвастун? И плевать, что цена её – наши жизни?

Он побагровел, уставился взглядом куда-то над моей головой, замер.

– Не понимаешь?

Он мотнул головой.

– Ладно, судьба к нам милостива, и они уже решили сдаться, но скажи мне, Оллиройс, какой осёл стреляет в противника, когда он выбросил белый флаг? Что ему тогда остаётся делать, как не умереть, продав себя подороже? А знаешь, сколько наших жизней унёс бы ответный залп тридцати их пушек? Знаешь? Король канониров!

Тягостное молчание. Моргание страдальческих глаз. Я отвернулся.

– Капитан! – позвал я.

– Здесь, – отозвался Стоун.

– Пиратов – за борт. Всех. Живых пусть сами подбирают. Палуб

у отмыть. Сеть скрутить – и в трюм. Шёлк снять, раздать команде. После этого – курс на Локк.

– Будет исполнено, мистер Том.

– Ну что, Бэн. Веди меня в каюту. По-моему, дело кончено.

Шёл по трапу и думал, – может, я зря наорал на Оллиройса? Был удобный момент, находясь вблизи, сшибить паруса галеону, чтобы исключить любую возможность погони, и он им воспользовался. Да ещё как! Два выстрела – две мачты. Но я-то ведь тоже был прав?

В каюту мы вошли, как ни в чём не бывало, весело и непринуждённо переговариваясь. С тревогой и страхом бросились к нам Алис и Эвелин.

– Что происходит? Вы живы? – заторопились они.

– Ничего особенного, всё разъяснилось, – небрежно ответил я.

– А стрельба, крики?

– Мы этот чужой корабль немного попугали, чтобы ушёл. Теперь он уже далеко.

– Томас, что у тебя с бровью?!

– Да это всё Бэнсон.

– Бэнсон, что такое?

Носорог поперхнулся, выпучил глаза, виновато пожал плечами.

– Дёрнул за мачтой верёвку, а я на этой верёвке стоял,– обиженно сказал я. – Вот лбом в мачту-то и въехал. Ты, Эвелин, дай мне чего холодного приложить, не то, чувствую, шишка будет.

Я прилёг, прижал мокрый платок ко лбу, понимая, что вовремя спрятал, что всю его правую сторону разнесло.

– Ну а есть мы сегодня будем?

Женщины поспешно отправились на кухню, я же подошёл к Клаусу.

– Как они здесь?

– Ничего не подозревают, я их заговорил. А наверху, мне чувствуется, дело было серьёзное.

– Почему мир такой жуткий, Клаус? Почему я должен шевелить мозгами, чтобы убивать одних людей и сохранять других? Кто придумал эти дикие законы?

Меня трясло. Голос срывался.

– Бэн! – позвал я. – Дай скорее глотнуть джина. Не хватало мне ещё истерики!

Подошёл Носорог, протянул мне бокал. Я взахлёб, как воду, выпил. Сменил компресс.

Вошёл Стоун, молча встал у двери.

– Что на палубе, капитан?

– Порядок.

– Всё убрали?

– Убрали всё. Носим в вёдрах уксус, с камбуза, горячий. Палубу отмываем.

– Нужно сделать так, чтобы женщины, выйдя наверх, ничего не заметили. Очень прошу, проследи лично.

Стоун кивнул, ушёл. Притопал, пыхтя, Дёдли, сел на край дивана.

– Вся команда гудит, Томас, что “Дукат” заговорённый. Не поверишь – у нас все целы. Все!!

– Галеон ещё видно?

– Уже почти нет, разве что в трубу.

– Тогда что же, острого и горячего?

– Ха-ха, не слишком ли часто?

– Не от нас зависит, Давид, не от нас. А скажи-ка ты мне, почтенный мой друг, каким чудом на “Африке” у тебя оказалась такая партия новеньких пистолетов?

– Ты не поверишь, Томас, причина тому – жадность. Нет, не моя. Вёз для продажи, по долговременному контракту, а когда привёз, то покупатель, считая, что деться мне некуда, уменьшил цену.

– Сильно уменьшил?

– Нет, незначительно, но оскорбителен сам факт. Оружие новейшее, надёжное поразительно. Даже под проливным дождём стрелять можно. И на него уменьшают цену! Я разорвал контракт, а пистолеты прибрал до лучших времён. Они и наступили.

– А вот эта металлическая сеть в моём трюме, её-то ты для чего купил?

– Краболовки.

– Что-что?

– О, тут и секрет, и расчёт особый. Мастер режет сеть на квадраты и делает из них ловушки для крабов. И, к примеру, если сеть ты берёшь на мануфактуре за сто фунтов, то краболовки, которые из неё выходят, продаёшь за четыреста. Помочь посчитать разницу?..

Мы ужинали, беспечно болтали, хлестали джин и почти не пьянели. С “Африки” вызвали часть матросов Давида – управлять такелажем “Дуката”, а свою команду я отправил в кубрик отпраздновать событие.

– Томас,– негромко сказал мне Стоун.– Надо бы тебе к команде сходить. Представь только, как они будут рады. Смерть-то в глазки каждому заглянула, одной красочкой всех пометила, – и тебя, и последнего из матросов, – как равных. Ты и зайди к ним, как равный. Они твоё уважение надолго запомнят.

Я согласно кивнул, и мы потопали вниз, на бывшую пушечную палубу. И были встречены грозным, торжественным рёвом. Тесно было в кубрике, в который втиснулась вся команда. Многие матросы, с кружками в руках, стояли у стен возле самых дверей. Но все они задвигались, ещё больше теснясь, освободили для меня, Бэнсона и Стоуна местечко у единственного стола. Пронеслось несколько торопливых приглушённых фраз, и несколько матросов выступили вперёд.

– Молодого абордажного церемониймейстера, – прогудел кто-то из самых старых матросов, с сединой в длинной, свитой в кучку косиц бороде, – капитана Томаса Лея приветствуем древней шенти [70 - Шенти – матросская песня.].

С нескольких сторон раздалось негромкое торопливое прокашливание; теснясь и толкаясь, матросы произвели какие-то, очевидно, понятные им, перемещения. Кто-то распоряжался:

– Басы, басы в середину!

Затихли. Взяли секундочку неожиданной тишины. И вдруг слаженным, многоглоточным хором, словно тяжёлую бочку по гулкой палубе, прокатили медленную строку:

Есть твой дом на земле…

Начиная с очень низкой ноты и плавно возвышая голоса к последнему слогу. Отчётливо, протяжно и грозно. С интонацией утвердительной, словно открывали начало какой-то суровой истории или легенды. И в том же точно звуковом строе продолжили странный рассказ:

Есть в нём хлеб на столе…

А вот третью строку положили иначе, всё начало пропев высоко, на предпоследнем слове сильно уронив звук вниз, и к конечному слогу снова возвысив:

Но тебя всё зовёт рокот моря!

И, как бы вернувшись к началу, в знакомом уже строе раскатили вторую половину куплета:

Будто в синей дали,

Далеко от земли

Тебя манят и радость и горе.

Снова мгновение звенящей тишины, торопливый и хриплый, в полсотни глоток, вздох – и уронили припев, в одно слово, ниже низкого, на пределе возможного низкого:

О-о-о-о-ох…

Тугая, невидимая волна вдавилась в потолок и стены, едва слышно, но отчётливо, явно, скрипнули плотно пригнанные, на шпунтах, палубные доски. Шевельнулись волосы у меня на макушке. Снова секундочку взяли, – для вдоха, – и проревели опять:

О-о-о-о-ох…

В висящем возле дверей фонаре лопнуло и осыпалось вниз боковое стекло.

По коже у меня ещё не перестали бегать невидимые колкие паучки, а под низким потолком матросского кубрика катился второй куплет:

Крикнет птица в ночи,

Промелькнёт свет свечи, —

Ты не спишь, ты покоя не знаешь.

Волны мчат никуда,

Но живёшь лишь, когда

Вздёрнешь парус и ветер поймаешь.

И снова – плотная, пропетая невероятно низко, смесь горя и ярости:

О-о-о-о-ох…

Я не запоминал слов и даже не совсем вникал в смысл. Я дрожал, прикасаясь, как пальцами, всею поверхностью кожи, к осязаемому существу – тугому трепету звука.

Звёзды выставят путь,

Поплывёшь как-нибудь,

И не ступишь ты больше на сушу.

Будешь трезв или пьян,

Заберёт океан

Твоё тело, а Бог – твою душу…

Допели.

В фонаре не осталось ни одного целого стекла.

Стоявшие в середине обладали настоящими, дарованными голосами и, судя по всему, давно и хорошо спевшимися. (Откуда взялись они здесь, бывшие моряки, и совсем недавнишние ещё грузчики? О-о, каких людей навыхватывал из портовой мадрасской толпы приметливый Стоун!) С нелепой, намотанной на лоб чалмой я сам себе казался карликом перед этой гремящей под низким потолком мощью. Из головы как ветром вымело хмель. Я немо стоял, вцепившись закостеневшими руками в отвороты своей, такой же, как и у всех здесь, грубой матросской куртки.

– А сейчас, мистер Том, – сказали из толпы матросов, – позвольте соблюсти старинный морской обычай.

Ещё больше, хотя, казалось, больше уже и некуда, стеснились матросы, освободили стол, за который уселся один только человек. В руке у него был острый широкий тесак.

– Ох ты-ы!.. – изумлённо протянул стоящий за моей спиной Стоун. – Это же…

– Что такое? – не оборачиваясь, скованными устами, спросил я его.

– Слыхал я об этом, мистер Том, но сейчас увижу впервые.

– Да что же?

– Большой капитанский коктейль.

– Коктейль? Пить, что ли?

– Нет, не пить. Смотрите, мистер Том, смотрите. Вот уж не ожидал!

К столу тем временем протягивались руки и на него смачно, хлёстко, как карты во время игры, шлёпались мягкие связки.

– Для матроса табак, – продолжал быстрым шёпотом взволнованный Стоун, – главный предмет в жизни, ценнее денег. Если плавание затягивается и табак выходит весь, то курят даже чай, даже морскую траву из матрацев… И у каждого моряка свой излюбленный сорт. Смотрите, на столе сейчас – Кнастер, Вирджинский, Свицент… Что это там ещё? О, Петум-оптимум. Так, это Жандармский, Порто-Рико, Три Короля, Штадтлендер, Веринос, Ланд-табак… Крюлль! Батавия!

Хлестали и шлёпали по столу пачки. Желтоватый, коричневый, серый, чёрный. Обандероленный, сшитый, скрученный, ординарный и в кульках, в свёртках и свинцовых банках. Человек с ножом хватал всё подряд и, блескуче сверкая лезвием и дробно стуча, сёк и рубил листья в тоненькую лапшу. Нарубленные кучки сметались в стоящий тут же на лавке бочонок. Притащили из камбуза сушёный чернослив. С вялых, сморщенных плодов срезали тоненькие стружки кожицы и тоже бросали в бочонок.

– А сливы зачем? – спросил я у Стоуна.

– Не только сливы. Что-то там будет ещё, имбирь, сушёная магнолия… Не это замечательно. Замечательна редкость события. Большой капитанский коктейль замешивается только тогда, когда один человек спасает команду от верной смерти, и когда нет при этом ни одного погибшего, и когда человек этот – капитан. Причём если с общим мнением не согласен и не участвует хотя бы один матрос – коктейль не заводится.

– А если кто-то не курит или просто нет табака?

– Всё, что имеет, продаст или займёт денег, и купит у других.

Я незаметно повернулся к Бэнсону.

– Бэн, возьми Бариля и притащите сюда бочку самого лучшего рома или джина, из дорогих, превосходных. Большую, лишь бы в дверь пролезла.

Отстучал нож, умолк оживлённый ропот. Мне поднесли и отдали в руки толстый, с пронзительным клубом ароматов, наполненный бурой лапшою бочонок.

– Виват капитану Томасу! – прозвучал торжественный голос.

– Виват славной команде! – дрогнувшим голосом ответствовал я и, настукав пяткой внизу за собой дерево, обошёл, не поворачиваясь, и открыл стоявшую за спиной бочку.

– Бочка за бочку, – громко сказал. – И жаль, что моё подношение не такое большое, как ваше.

Затем, перехватив бочонок одной рукой, отсалютовал и вышел. А в спину мне прогремело троекратное “виват!”.

А через два дня мы были уже у Локка.

Нох, милый, старый Нох встретил нас важной физиономией шерифа и квартирьера, но уже через миг не выдержал, расхохотался и бросился обниматься. Даниэль приготовил рыбу, куриный суп, фрукты. Мы с Давидом и Клаусом осмотрели остров, устроили наших ловцов жемчуга, потом отправились на остров Корвин, взглянуть на поля и фруктовые деревья.

– Райское место, райское – восторгался Клаус. – Вы не забудете про холст и краски, мистер Том?

– Конечно же, не забуду.

А один из вечеров я выделил особо. Нарезав большими кусками толстую, только что пойманную рыбу, я сложил её в котелок, прихватил хлеба, соли, вина и специй и поднялся на вершину скалы. Не один. Позвал с собой Оллиройса. Не давал мне покоя тот гневный окрик, которым я наградил перестаравшегося канонира на залитой пиратской кровью палубе, при абордаже.

Пыхтя, обливаясь потом, мы вскарабкались наверх. Опустив на камни вязанку дров, канонир принялся торопливо готовить костёр. Он прятал глаза, пальцы его дрожали. (Конечно, свою незадачливость он помнил и понимал.) Я же добродушно и весело принялся болтать о какой-то ерунде, полил воды на руки, занялся рыбой. Огонь горел, шипели и потрескивали сучья, накапливалась горка раскалённых углей. Мы нанизывали на прутья куски посоленной, обваленной в муке и специях рыбы, скрипя по стеклу, вытягивали из бутылок тугие пробки (они громко и сочно хлопали, вылетая), но мучительное напряжение – я видел – не покидало бедного Оллиройса. Но он всё-таки выдержал. Выдержал, не заговорил о том, что знали и помнили мы оба, и о чём уместнее всего было помолчать.

Нависли над углями и зашипели копьеца с рыбой, забулькало, переливаясь в бокалы, вино. Разместился между нами незатейливый стол; прилетал ветер и шевелил прижатые хлебом зелёные пёрышки лука. Коричнево-розовые, снятые с прутьев, прожаренные куски шипели и щёлкали подле тёмной зелени винных бутылок. Чернело рядом выжженное пятно нашего старого угольного костра. В позолоте бокалов искрилось закатное солнце.

Приголубив вторую бутылку, мы стали смеяться, вспоминать былые опасности и тревоги, и напоследок, уже в сумерках, проникновенно и медленно спели на два голоса “Крикнет птица в ночи…”

И мы спустились в лагерь, осторожно карабкаясь по камням и поддерживая друг друга, так и не произнеся ни слова о том, что нас до сих пор тяготило, но, некоторым образом, сказав всё.

Наступил назначенный день. Затопали вокруг шпиля матросы, подняли, прогрохотав цепью, якорь. Остров поплыл мимо борта. Я стёр с глаза слезу. Вздохнул. Домой, Томас, домой!

Утром двадцать девятого августа тысяча семьсот шестьдесят шестого года “Африка” и “Дукат”, пользуясь п

опутным ветром, поднялись по реке и вошли в Бристольскую гавань. Было прохладно.

Дом! Милый дом! Что могло быть чудеснее в эту минуту! Что могло бы принести мне большую радость!

Отдав необходимые распоряжения, мы сошли на берег. Здесь пришлось разделиться на две группы. Давид с сыновьями спешил увидеть свой дом и родственников, мне же не терпелось в мой подвал, к старому плотнику. Да жив ли он?

Ах, Том, какой же ты ещё мальчишка. Подошла, встала рядом, опустила глаза Эвелин.

– Думайте обо мне, что хотите, мистер Том, – с отчаянной решимостью произнесла она. – Я поеду с вами.

– За что же мне столько счастья? – тихо и отчётливо произнёс я, задрожав.

Мы посмотрели друг другу в глаза, с нежностью, с болью. Улыбнулись. Давид подошёл, положил ладони нам на плечи.

– Как я понимаю, у нас будут сразу две свадьбы? – покивал, улыбаясь, добавил: – Завтра ждите нас к себе!

Мы расстались.

Наняв две повозки, вместе с Биглями, и бывшим шерифом Нохом, и Бэнсоном с Алис, и Эвелин, я двинулся к дому. Но только, как ни велико было нетерпение, двинулся окружным путём. Спустя полчаса соскочил с повозки, забежал в закопчённую, такую знакомую кузню.

– Здравствуй, Дамир…

– Ах ты-ы, То-ом! – вглядевшись, выдохнул он и вдруг, бросившись, схватил меня в объятья.

– Что же ты тогда сбежал, дурачок! – гудел он над моим ухом.– Дочка-то в тот же год замуж вышла!

Кости мои трещали.

– Постой, – отстранившись, сказал он. – Ты что же, в самом деле джентльмен?

– Просьба у меня к тебе, мастер, – борясь с предательской слезой, заторопился я.– Хочу приехать к тебе на днях с друзьями и попить пива, как тогда, помнишь?

Я схватил его квадратную лапу, несильно размахнувшись, впечатал в неё стопку из трёх золотых гиней, загнул и свёл над ними его пальцы.

– Жизнью тебе обязан за твои уроки!

Я повернулся, побежал за повозками.

– Ты откуда едешь, Том?! – крикнул он мне вслед.

– Из Индии!..

Дом мой стоял ухоженный, аккуратный, как будто и не было этих двух лет. Повозки остановились у дверей, я вошёл и пригласил за собой спутников. Мы поднялись в салон, заставленный новой, незнакомой мне мебелью.

– Предлагаю сесть, – весело сказал я, – кому и где понравится! Сейчас пойду объявлю, что пропавший Том не пропал вовсе!

Однако объявлять не пришлось. Распахнулась дверь, и в салон ступил владелец верхних двух этажей.

– Кто вы такие?! – загремел он. – Почему здесь?..

Вот уж кого время коснулось! Постарел, согнулся. Под глазами легли тени.

– Хозяин вернулся! – стараясь не обращать внимания на грубость, добродушно ответил я. – Вот почему.

– Я здесь хозяин! – возопил человек.

– Вы не узнали меня? – улыбнулся я ему. – Я Томас Локк, владелец подвала и первого этажа. И, кстати, не единственный владелец. Позовите старого плотника!

– Он умер два года назад! Да, он арендовал у меня подвал и этаж, но владельцем никогда не был! А кто такой Томас Локк? Мальчишка, который у него работал? Так что с того?

Ошеломлённый известием о смерти близкого мне человека, я на мгновение ушёл в себя и не сразу сообразил, что рассвирепевший, брызгающий слюной человек приказывает нам убраться из дома. Мои друзья сидели на краях диванов, напряжённые, с серьёзными лицами. В дверях маячили возчики, занёсшие было наши сундуки. Пришёл наш со стариком работник – столяр, наверняка, узнал меня. Но мне уже было не до него.

Я подошёл к нашим вещам и вытащил, царапнув по крышке сундука, свой зелёный клинок. Точным и злым движением вложив кончик лезвия между подбородком и гортанью мгновенно смолкшего человека, я подал руку вперёд. Человек, выпучив глаза и багровея, попятился, прижался к стене.

– Кто-нибудь! – громко сказал я. – Позовите констебля [71 - Констебль – уличный полицейский, из низших чинов.]!

Человек так и простоял у стены, не дыша, не моргая, пока не пришёл констебль.

– Подержите! – протянул я ему клинок.

Недоумевая, он взял его, а я подошёл к конторке, провёл рукой в лишь мне известном месте, достал спрятанный два года назад запасной ключ. Я отпер дверь в мою комнату с подоконником, вошёл. Через минуту, выломав из стены штукатурку, я вытащил мешочек с деньгами и бумаги на дом.

Эти бумаги подействовали на человека, как яд скорпиона. Он даже скорчился! Конечно, после смерти старика он рылся в его вещах, нашёл купчую и сжёг. Ему невозможно было представить, что я сохранил второй экземпляр! Ну да, был ещё какой-то Том, но он уплыл на край света и очень своевременно пропал. Какая удача!

Какая досада. Вот он, собственной персоной. Живой, здоровый.

Констебль посмотрел бумаги, зажал в кулаке вложенную в него монету и ушёл, поздравив меня с возвращением. Поникший человечек тоже потянулся было за дверь, но я его остановил.

– Поскольку именно вы пользовались помещением в отсутствие хозяина, извольте завтра же вручить мне арендные деньги за два года.

Он шмыгнул наверх. Напряжение спало, лица друзей прояснились. Омрачала меня лишь смерть старика, да отсутствие Генри, но это я оставил на завтра. Столяр, который, судя по всему, взял наше со стариком дело в свои руки, предусмотрительно не показывался.

Кое-как мы растолкали вещи по углам, и миссис Бигль потребовала показать ей, “где здесь готовят еду”. Я отвёл стариков в подвал, к плите, где они принялись хлопотать, звеня посудой.

В этот вечер мой выставочный салон превратился в праздничную залу. Такого веселья дом, наверное, ещё не видел!

Лишь за полночь мы улеглись спать. Для Алис, Эвелин и миссис Бигль я отвёл свою комнатку, остальные расположились здесь же, на лучших образцах выставочной мебели.

В окна вползла ночь и незаметно нас убаюкала.

Я был дома, и в доме была и спала здесь, за стеночкой, моя Тайная Королева.

Как просто быть счастливым человеком! Для этого ничего особенного не нужно делать, судьба сама всё даёт. Деньги, здоровье, молодость, дом, любовь, друзей, приключения. Я упивался счастьем. Я ел его полными ложками. Кровавые ужасы, пережитые мной, оставались в прошлом, и из сегодняшнего дня виделись неопасными развлечениями, чем-то вроде аперитива для взрослой мужской жизни. Словом, я был совершеннейшим образом счастлив и даже помыслить не мог, что возможно что-то иное.

А оно было возможно. Более того, уже свершалось. В отдалённых от меня уголках земли происходили события, приготовившие крушение моей счастливой и наивной безмятежности. Свершались они независимо друг от друга и уж, конечно, без моего участия. После, спустя годы, мне пришлось кропотливо и тщательно восстанавливать их, изводя расспросами очевидцев и домысливая то, чему свидетелей не было.

Таким образом, сейчас мне придётся оборвать описание своего безмятежного благополучия, чтобы предъявить любезным читателям три страшные, роковые для моей судьбы, происшествия.

Здесь остаётся просить лишь верить старательности моих расспросов, уместности догадок и правдивости очевидцев.

Лето 1766 года. Пролив между Африкой и Мадагаскаром, ближе к северу

Маленький тусклый островок, серый округлый каменный конус, похожий на череп сармата [72 - Сарматы – кочевники, жившие в очень далёкой древности. Примечательны тем, что всем маленьким детям туго перевязывали головы, отчего те вырастали вытянутыми вверх.]. На его темечке – зелёное пятно зарослей. Если забраться на это темечко, то отсюда, с невеликой вершины можно угадать темнеющую вдали тяжёлую тушу Мадагаскара. Таких островков возле него – бесчисленное множество, словно икринок вокруг замершей на нересте рыбы. Есть где спрятаться, есть.

Оливер Бык и Матиуш Тонна медленно взбирались наверх, к клочку зарослей, по кривой неприметной тропинке. Они несли груз, и шаги их были неспешны, размеренны и экономны. Люди бывалые. На диких разбойничьих рожах – плохо прикрытые зарослями бород следы высохших гнойниковых струпьев, ожогов, сабельных шрамов. Ума в обоих было немного, но Бык был силён, упрям, недоверчив, а Тонна – толст и могуч. Неласковый жизненный опыт выработал в том и другом проворство и хитрость, и вместе они составляли очень прочное, жилистое, живучее существо.

Бык был чёрен, заплетал волосы в косицу, крепко просмоленную и перевитую конопляной верёвочкой, по морскому – каболкой. Он был главным. Вечно сопящий и вечно жующий Тонна – всегда на вторых ролях, на подхвате. Истовый любитель покушать и выпить, он полностью оправдывал своё прозвище, ведь тонной зовётся громадная бочка с вином. Количеством, кстати, таких бочек, взятых на борт, измеряется водоизмещение корабля.

Они дотащились до своего крохотного леска, скинули с плеч тяжёлые корзины и поставили их возле просторной приземистой каменной хижины. Бык потёр шершавой клешнёй онемевшее плечо, оскалил в блаженной улыбке крупные жёлтые зубы, сел на землю рядом с корзинами. Тонна, сопя и отфыркиваясь от капель пота, движимый каким-то странным любопытством, не присел отдохнуть, а протопал в тёмное нутро хижины. Спустя мгновение там, в сумеречной глубине, послышался звук тяжёлого тычка и немедленно вслед за ним – протяжный, мучительный стон.

– Жив, – удивлённо и радостно возгласил толстяк, вываливаясь наружу.

– Я же сказал, что выживет – гугнивым, по причине перебитого в давности носа, голосом протянул Бык. – Кто мне должен много денег, тот так просто не умрёт!

Тут он лукавил. Он сам сомневался в только что сказанном, и два или три раза ночью, нащупав рядом с собой холодное, переставшее дышать тело, переворачивался на свежий бок с ленивой мыслью о том, что утром нужно выкопать могилу, а ещё лучше – выгрести на шлюпке в море и, привязав к ногам камень и вспоров живот, опустить мертвеца в воду. Однако, проснувшись, он был вынужден отменить своё решение, так как ночной труп был тёпл и с натугой и присвистом дышал. Оливер сплёвывал в песок; словно мягкую толстую проволоку выпрямлял смятую за ночь косицу и испачканным в смоле пальцем тыкал упрямца в живот. Некогда сильное, мускулистое, бронзовое тело вздрагивало, желтоватая парусина кожи сильнее натягивалась на костях, начинала сочиться кровь из багровых опухолей, окружающих чёрные луночки дыр, пробитых в живом гноящемся мясе. Дыры были – одна в левом плече, вторая в правой половине груди и третья, уже зажившая и неопасная – в правой ноге выше колена.

Тонна плюхнулся на землю рядом с товарищем, отвязал и отбросил в сторону плетёную крышку корзины. В ней была еда – вдоволь всего и помногу: вынужденные сидеть на острове, они не грабили рыбаков и, следовательно, не довольствовались случайным и однообразным, а покупали , выбирая еду разборчиво и неторопливо.

Тонна достал из корзины копчёный бочок мелководной акулы, перекрутил на середине, разорвал, протянул половину Оливеру. По очереди запуская в корзину два пальца, они ими, как клещиками, вынимали на свет по сухарику, дробили в кулаке на крошки и засыпали эти крошки в жующие, набитые акульим мясом, пасти.

– Вкусно, – промычал Матиуш.

– Да дорого, – недовольно прогугнил Оливер.– Ох и обуза нам этот малый.

– А я говорил! – оторвался от мяса Тонна. – Которую неделю уже сидим. А если помрёт – так выйдет, что даром сидели! Ребята за это время пару-то призов на крюк уже взяли. Сидят сейчас где-то в укромном местечке, денежки делят. А мы?

– Наши денежки здесь, – с неколебимой уверенностью бросил Бык уже хорошо знакомую обоим фразу, вытягивая коричневый палец в сторону выплывающего из хижины стона и зубовного скрежета.

– Да он голый, как донный скат! – пробубнил вернувшийся к трапезе Тонна. – Он беднее маленького песчаного крабика!

– Этот стреляный кашалот, – упрямо стукнул Бык кулаком в землю,– не всегда будет куском гниющего мяса. Он встанет на ноги и пойдёт туда, где лежит много денег. Он возьмет деньги и разочтётся со мной. Он сможет. Я видел, на что он годится.

Они немного помолчали, занятые разломленным надвое кругом сыра и бутылками с ромом.

– Это хорошо, что он мне остался должен, – мечтательно прогугнил насытившийся Бык. – Этот крабик не нищий. Он сидит на крышке сундука с золотыми монетами.

Умирающий уже третью неделю человек в это время впервые открыл глаза. Открыл, повёл мутным взором по потолку, сложенному из толстых тесаных брёвен, надёжной каменной кладке, светлому дверному проёму. Медленно согнул руку и подтащил её к пробитой груди. На широкой костлявой кисти, пониже запястья, выжженный порохом лев слабо шевельнул зажатым в лапе кинжалом.

Лето 1766 года, Османская империя (Великая По'рта), Багдадская провинция, дворец наместника султана в Багдаде. Женское крыло дворца

В гареме стоял плотный, густой, сладковатый дух. К приторности бальзамов и притираний примешивался запах потеющей кожи, палёных щипцами волос, лампового масла, сальных свечей, тканевой пыли. Этот слоистый, затейливый запах вызвал бы горловой спазм, а то и вовсе наплыв дурноты у всякого, кто попал бы сюда прямо с улицы, со свежего воздуха, чудесным образом миновав путаный лабиринт ходов, лесенок, дверей и коридоров, отделяющих гарем от человеческо

го мира. Но жёны великого Хумима-паши, терзаемые тоской и соперничеством ленивые, прелестные, злые красавицы к такому воздуху просто привыкли. А вот Ашотик, рыжий толстячок, без него не смог бы жить. Он был главный евнух, “кизляр агас” (начальник над девушками), и воспринимал этот запах как аромат собственной непререкаемой власти. Власти, которая давно уже вышла за границы гарема и невидимыми, вязкими нитями оплела и визирей, и янычар, и двор, и просителей, и даже ничтожных поставщиков воды и продуктов.

Так вот, обитатели этого мира к его тяжёлому воздуху давно привыкли, а других людей здесь никогда не было. Не было, потому, что не могло быть. Потому что любого сущего под этим небом, невесть каким образом попавшего сюда чужого человека немедленно вынесли бы и тихо и споро похоронили. Каждому, кто отдался бы сумасшедшей идее проникнуть в этот раскормленный, тихий, невидимый мир, следовало бы знать, что Ашотик – своего дела мастер. Хотя сам он – ни-ни – не шевельнул бы и пальцем. Он лишь замер бы, вдавившись маленькой жирной спиной в один из настенных балдахинов, вскинул вверх пухлые розовые ладошки да особенным образом пронзительно крикнул. Остальное сделал бы Али. (Али – и всё. Большего о нём лучше не знать.)

Ашотик – другое дело. О нём знать очень даже можно. Вот он, вот. Бежит, изнемогая от злости, страдальчески сопя и покряхтывая, щёлкая плоскими задниками малиновых, с загнутыми носами, вызолоченных туфель – туда, туда – в недра гарема, где нежно и страшно плещется драка. Туда, где озорная змейка Бигюль, девочка-наложница лет четырнадцати, ловко и точно бросает подушки в негодующую и бессильную Зарину' , которая с трудом приподнимает своё белое, пышное, раздавленное негой и роскошью тело и визгливым, яростным голосом оплетает обидчицу гнуснейшими оскорблениями и проклятиями. Бигюль давно бы уже отняла от массивных, крашенных хною волос пару-другую прядей, да вдавила бы остренькое коленце в пухлый живот и отхлестала по щекам – но ах! Об этом нельзя даже и думать. Любая царапина, или краснота, или просто припухлость на чьём-либо милом, персиковой нежности личике сочлись бы Ашотиком как ущерб, нанесённый имуществу Хумима-паши. А за этим уже явственно маячила высокая тень Али.

Но для самого кизляра это правило было простой условностью. Пухлым шаром, разбрызгивая вокруг себя рыжие молнии, скакнул, отдёрнув в сторону паланкин, разъярённый, с багровым лицом Ашотик. Со всей, какая только в нём нашлась, силы он хлобыстнул липкой ладошкой по раззявленному, крашеному, изрыгающему очередное проклятие ротику. Дико и злобно взвизгнула было Зарина, но, увидав, кто это , подавилась, выпучив в ужасе глаза и зашлась в немом крике и плаче.

Бигюль повезло больше. У неё оказалась секунда-другая, и развернувшемуся к ней Ашотику предстал лишь обтянутый синим шёлком кругленький зад драчуньи, улепётывающей на четвереньках сквозь россыпь подушек и подголовных бархатных валиков. Одышливо пыхтя, Ашотик швырнул в неё пару подушек – не попал – сдёрнул с ноги расшитую тяжёлым золотым шнуром туфлю, размахнулся и припечатал-таки в убегающую синюю выпуклость. Пронзительно, изображая, что ей причинена неслыханная боль, но всё же шаловливо и весело взвизгнула Бигюль и тут же, повинуясь негласному правилу, смолкла. (А могла бы и не визжать, да и не убегать вовсе. Ничего не сделал бы ей кизляр. Он был влюблён в неё всем существом своим. Он купил нежную, чистую девочку на невольничьем рынке Багдада за огромные деньги – как бы для паши, но на самом деле – для себя, для тихих, вечерних, родственных бесед и родственной нежности. Никогда не водил её кизляр в спальню паши, и никогда не поведёт. Её как будто и нет в гареме.)

Метнулся туда-сюда не остывший ещё Ашотик, впечатал пощёчину, вторую, третью – не глядя – кому, зная лишь, что достаются они самым любопытным, и упал, задыхаясь, на жёлтый, с голубым и зелёным, ковёр.

Минуту спустя, осторожно, но быстро, под спину, плечи, локотки и коленки ему были подсунуты и подвинуты подушки; метнулся в воздухе, проплыл и замер возле его правой руки низенький круглый трёхногий столик, древний, китайский, безумной цены, с чёрным лаковым драконом на крышке. На него, быстро закрывая свитый в кольца змеиный хвост, растопыренные когтистые лапы, оскаленную, с выпученными красными глазищами морду, заплюхались вазочки и шкатулки со сладостями, и ставничек с дымящейся ароматной палочкой, и серебряный, золочённый по краю стаканчик, и высокий, тоже серебряный, запотевший кувшин с холодной мятной водой, минуту назад поднятый из ледника. Таинственным образом возникла в воздухе и тишайше опустилась на капризно растопыренные пальчики босой Ашотиковой ножки брошенная им туфля. Немая, невидимая суета соткалась вокруг маленького рыжего деспота и властелина, и невидимыми же волнами тёк, струился в глубины гарема ужасающий слух: он сердит! – и повергал всех внимающих ему в панический страх и смятение, и подвигал на лихорадочный поиск укрытия.

Но напрасно жёны, юные и старые, и напрасно наложницы, чудесные, нежные девы свивали толстые трубы из древних дорогих ковров и, вползая, хоронились в их тёмной и пыльной глубине. И так же напрасно расползались по углам и натягивали на головы парчу и бархат те, кому их телеса не позволяли втиснуться в укромные норки и уголки. Не пошёл Ашотик в глубины гарема. Пососав холодной, бодрящей воды из кувшина и отдышавшись, он поспешил назад, туда, откуда извлёк его шум опрометчивой ссоры, туда, в ему одному лишь известное местечко, где за резной, но прочной и имеющей внутреннюю защёлку дверцей, в ненужной и праздной на первый взгляд полуротонде [73 - Ротонда – строение с круглой стеной или стоящими по кругу колоннами; в данном случае – округлая ниша.] скрывается завешенный тремя толстыми коврами уголок, внезапный провал в стене, ниша, в которую выходит слуховое отверстие, соединённое хитрым, изогнутым ходом с вентиляционной решёткой в тайном кабинете Хумима-паши.

Подбежал Ашотик и охнул – дверца не заперта, ковры сдвинуты – какая неосторожность! Ай! Ай! Толстяк двинул кулачком себя в нос.

О, этот древний, тысячелетний дворец Аббасидов, страшное сердце Багдада! Сколько тайн хранит он в себе! Сколько их передавалось от предшественников к преемникам и сколько терялось для очередного завоевателя вместе со смертью убиваемого им оплошавшего владыки, а потом вдруг обнаруживалось вновь – иногда даже и случайными, не умеющими ими распорядиться людьми. И ах, сколько же их безнадёжно утеряно, скрыто от всех уже много веков! Тайные тюрьмы, замурованные в стенах сокровища, подземные ходы, смертельные, с ямами и ядовитыми когда-то шипами ловушки.

Восьмилетним мальчиком был привезён сюда Ашотик. Погубили рыжего человечка, единственного сына бедной еврейской семьи, его миловидное личико и редкостный, нежный окрас тонкого детского голосочка. Разодрали его цыплячье тельце, прошлись выщербленным лезвием кривого турецкого ятагана, лишили мужского естества и продали за пятнадцать персидских динаров. Не ошиблись мучители в выборе. Редкий вышел из мальчика евнух. Сохранился его почти девичий голосок, и окреп с возрастом, и выплавился в феноменального тембра, магическое, живущее отдельно от Ашотика существо. Не одну слезу заставляло выкатываться из надменных поначалу глаз его пение.

Но не пение стяжало ему власть. Расторопным и хватким оказался старательный мальчик. В любом деле взрослые евнухи выглядели рядом с ним медлительными и туповатыми. Поначалу взял его предшественник Хумима-паши только за пение, не предполагая даже знакомить с жизнью гарема. Да и портить строй тщательно подобранных (по образцу и подобию стамбульского гарема султана), могучих и рослых чёрных евнухов-африканцев не хотелось. Но подвернулся однажды случай, и рискнул Ашотик им воспользоваться, и не прогадал. В одну ночь из придворного певца вырос придворный властитель, окутанный запахом сливы, палёного мяса и коньяка. Угодливый, приветливый и жестокий. О случае помнят все во дворце, и помнить будут всегда.

Очень памятный случай. Наполовину смешной, наполовину кровавый. Обидел певчего евнуха визирь Гусейн. Пробегал себе Ашотик мимо, по своим незаметным делам, а Гусейн, с друзьями сидевший в тени, выставил ногу, так, что отчаянно звонкий шлепок подарил евнух каменному полу. Шмякнулся, растопырившись, словно лягушка. А визирь, – мало ему, – выхватил у раба на длинной бамбуковой ручке цветистое опахало, быстро перевернул перьями к себе – и вытянул древком поперёк выпяченного Ашотикова зада, и добыл новый шлепок, не менее звонкий. Расхохоталась компания. Взвыли дворцовые вельможики от восторга. Встал Ашотик, подождал, пока смех утихнет, да сгоряча и ляпнул:

– Посмеёшься ты у меня! Посмеёшься, когда я из тебя суп сварю!

И убежал скорей, не дожидаясь нового удара, потирая ладошкой ушибленное место. Долго Гусейн и его спутники смеялись над падением, и ловким ударом, и над беспомощной, глупой угрозой. Суп сварю! Ай, хороша шутка!

Не шутка. Да, начинался случай – как смешной. Помаялись евнухи животами: незрелые сливы доставили в гарем. Вообще-то за качеством продуктов следили строго, и не столько Гусейн, сколько поставщики, которые платили Гусейну тайные деньги – за возможность торговать с дворцом. И вот для них-то вопросом жизни и смерти было следить за тем, чтобы качество привозимого было безупречным. Но вот что-то обидело вдруг желудки непритязательных, в общем-то, евнухов-африканцев. Может, и не сливы вовсе, а что другое – но Ашотик твёрдо сказал себе: сливы! Ведь привёз их тот, кто приплачивает Гусейну. Многое может сделать этот фактик, подать только нужно его умело.

Умело – и вовремя. Позвали Ашотика вечером петь перед гостями нового наместника султана, незнакомого, малоизвестного Хумима-паши. Спел толстячок. Как надо спел, превзошёл самого себя. Одного пьяненького гостя довёл до рыданий.

– Ну, маленький соловей, – сказал взволнованный Хумим-паша, – проси, чего хочешь. Заслужил.

– Превозношу великодушие моего господина, – упал на колени и склонился до пола Ашотик, – только не надобно мне ничего. – И с потешной серьёзностью добавил: – Вели мне, господин, скорее бежать в гарем, мне там за порядком следить нужно.

– Как же это ты, дружок, за порядком следишь? – потешаясь, улыбался паша. – А что тогда делают чёрные евнухи?

– У чёрных евнухов животики поболели, – положив ладошку на щёку, сообщил тревожно Ашотик.– Чёрные евнухи плохих слив наелись. Теперь они спрятались в известном месте, сидят и пукают.

Вали рассмеялся.

– А что же наш кизляр, Ибибио?

– Ибибио, господин мой, это самый большой из евнухов?

– Да, самый большой.

– Так вот, он громче всех пукает.

Расхохотался вали, вповалку легли на коврах визжащие от восторга гости. Откинулся на подушках капы-ага, главный привратник, глазки от хохота зажмурил в щёлочки. Задрожавшей рукой облил свой атласный доломан нишанджи-бей, хранитель печати. Частые волны метались по объёмному животу бостанджи-бея, начальника дворцовой стражи. Смеялся, не разжимая стиснутых зубов, осторожный янычар-ага Аббас. Визгливо смеялись, хлопая себя по коленям ладонями, яя-баши, янычарские офицеры. И икал, и брызгал слюной безмятежно веселящийся Гусейн, распорядитель дворцового хозяйства.

“Пора, пора, Ашотик. Смелее, певец!”

– Прикажи, господин мой, – воскликнул с отчаяньем в голосе евнух, – прикажи ему не смеяться!

И вытянул толстенький пальчик в сторону Гусейна.

– Это почему же? – всё ещё не убирал довольной улыбки с побагровевшего лица Хумим-паша.

– Потому что, эфенди [74 - Эфенди – почтительное обращение у турок.], смеётся он над тобой.

Мёртвая тишина пала вдруг на пирующих, как будто выпрыгнула из углов. Отчётливо потянуло мимо ноздрей дымком от горелой человеческой кожи, завозился в ушах хруст костей. Вдавились в жирные бока локти, к телу поближе, как бы ускользая от безжалостных лап палача.

– Как смел ты сказать то, что сказал? – могильным голосом произнёс Хумим.

– Потому смел, великий вали, что обида за тебя – сильнее страха.

– Надеюсь, ты понимаешь, что говоришь? – медленно выговорил Хумим-паша (евнух кивнул). – Расскажи тогда нам, почему Гусейн-ага смеётся над нами.

– В гареме, у жён твоих, о мой эфенди, мусор и пыль. Воду сегодня не меняли. Лёд, привезённый с гор, в ледник не опустили, и он растаял. Жёны грустные, им не услуживают. Всё это потому, что евнухи не здоровы. А не здоровы они оттого, что привезли в гарем незрелые сливы. А вот это уже из-за того, что уважаемый Гусейн-ага получил от поставщика фруктов бакшиш, чтобы поставщик мог привозить к нам плохие продукты, а деньги получать, как за хорошие. Ради своего бакшиша Гусейн-ага растревожил твой гарем, о великий вали, потравил твоих евнухов, о великий вали, – и смотрите! – смеётся. Скажи мне, эфенди, что я не прав, прося тебя запретить ему смеяться.

Медленно повернул Хумим-паша голову в сторону гостей, чуть кивнул белою чалмою с длинным красным пушистым пером. Молча, проворно и хищ

но снялся со своего места янычар-ага Аббас, с взметнувшимися по бокам складками чёрного плаща, словно ворон, отлетел к дверям. Каркнул что-то тихонько.

– Спой что-нибудь жалобное, – с показным спокойствием сказал вали дрожащему евнуху.

Ашотик с усилием – и тоже на показ – сглотнул, вздохнул глубоко. Помолчал, вздохнул ещё раз. Взял в пухлые, цепкие ручки небольшой медный барабан – начищенный, красный – и, несильно в него ударяя, запел невесёлую, длинную песню.

Катились над оцепеневшими пирующими тоскливые, перепеваемые повторы, а по ночному Багдаду катилась, сея ужас и грохот копыт, янычарская конная лава. Не дожидались воины, когда им откроют двери на стук. Выламывали двери – мгновенно и молча. Хватали раздетых, и сонных, и изумлённых людей, и мчались назад, в тёмный, страшный дворец Аббасидов.

Ашотик всё ещё пел, когда у решётки дверей послышался осторожненький шорох. Аббас-ага слетал к ней ещё раз, принял словечко, повернулся к вали, поклонился. Тот снова кивнул чалмою с пером. Раздвинулись двери, протащили сквозь них двух полураздетых людей. Бросили на пол перед Хумимом. Все замерли. Аббас-ага подошёл, тронул одного из распростёртых на полу людей, поднял на колени.

– Кто ты? – внимательно глядя, поинтересовался вали.

– Суджу [75 - Суджу – водонос.], о эфенди, – пролепетал человек.

– Прочь его. Этот кто?

– Я… Я поставляю вам фрукты… – едва ворочая языком, пролепетал второй, ещё, кажется, не совсем проснувшийся человек.

– Ты дал моему Гусейну бакшиш, тайные деньги. Чтобы тебе торговать не мешали. Дал, как известно, десять курушей. Ты обидел его такой маленькой суммой.

– О господин мой! – отчаянно взвыл фруктовый барышник. – Это неправда! Пятьдесят курушей я отдал ему, и месяц назад – ещё сорок!

(Как смерть побледнел Гусейн.)

– И вчера ты привёз сюда сливы.

– Да, господин. Хорошие, спелые сливы!

– Это известно.

Откинулся на подушки вали, довольно прищурил глаза. Махнул в сторону человека пальцем. Того утащили, неслышно сомкнулись ажурные двери.

– Спешу сообщить тебе, Гусейн, что я очень, очень тебя уважаю, – лениво проговорил вали, и над головами гостей пронёсся, снимая чудовищное напряжение, мучительный вздох: теперь – хорошо. Теперь – понятно, на кого падёт ужасающий гнев великого вали, наместника стамбульского султана в Багдаде.

И трусливые, жадненькие, злорадные взгляды прокрались в пространстве и остановились на рыжем маленьком дерзком певце. Что-то будет. Что-то – что-то – что-то будет. Позовёт янычар, поднимут пухлую тушку на копья? Привяжут к поясу камень и сбросят в воды бесстрастного Тигра? Или медленно нанижут на остро оструганный кол, и наглый певец изойдёт истошной последнею песней?

Непредсказуем Хумим-паша. Отпускающе поведя рукой, он сказал рыжему толстячку с лицом и голосом без пола и возраста:

– Иди в гарем…

И доложил последнее, изумившее всех, словечко:

– … Кизляр агас!

Вот так, а утром, после ночных возлияний и кушаний, паша повёл своих гостей наружу, во двор. Довольных, усталых, отяжелевших от сытости и ночи без сна. А во дворе что-то было. Куча громадная дров, вдоль стен – ряд молчаливых, с копьями, янычар. На куче – тело задушенного поставщика фруктов, с лицом почерневшим и страшным. Кровь ушла от багровых лиц онемевших гостей, и довольство вмиг обратилось в яд, и яд заскользил толчками по жилам. А янычары проворно притащили громадный железный котёл с ручками-ушками, на прочной треноге установили его над дровами и телом. Чёрное, в копоти, округлое днище вдавилось в голый живот не возражающего торговца. А затем – по двое – внесли огромные, пузатые, глиняные кувшины. Ковыряли на горловинах смолу, вытаскивали пробки. Выливали содержимое в чрево котла. Вспух и потёк по двору, словно пушечный дым, необыкновенный, приподнимающий человека над землёй, тягучий, сказочный аромат. Коньяк.

– Коньяк! – радостно сообщил Хумим-паша. – Лучший в мире. Коньяк из Армении. Хвала Аллаху, и до Армении дотянулась рука всемилостивейшего султана.

Полон котёл, почти вровень с краями.

– Полезай, – нетревожным, приветливым голосом обратился паша к Гусейну. – Лезь в котёл. Да-да, прямо в коньяк. Я же сказал, что очень тебя уважаю…

Трясущийся, стучащий зубами Гусейн не мог сдвинуться с места. Посеревшие от страха недавние его сотрапезники принялись давить, подталкивать его локтями. Взлетали из самых глубин корчившихся сердец вопли: “Не медли! Не медли!”

(Да, а то как бы нас-то вот не задел своим краешком гнев вали, обращённого пока только лишь на тебя.)

Помогли, подсадили. Шумно ухнул Гусейн в коричневую жгучую жидкость. Плеснула она через край. Колоколом вспухли, растянулись по поверхности не намокшие пока ещё полы его зелёного доломана. Заслезились от спиртовых испарений обезумевшие Гусейновы глаза. А янычары выстелили в воздухе тонкую цепь, завязали простым узлом конец её на ручке-проушине котла, затем обернули вокруг его шеи, и второй конец закрепили на ручке противоположной. Теперь из котла не выпрыгнешь, да и просто вверх не очень-то поднимешься. Прошёлся вали подле котла, заложив руки за спину, продолжал говорить с Гусейном, как ни в чём не бывало:

– Ты не сердись, что коньяк не из бочонков. Да, вот из бочонка – это просто что-то необыкновенное. Но армянские мастера бочонки не отдают. И не дуба им жаль, а просто в старых, пропитанных уже коньяком бочонках новый коньяк выдерживать лучше. Поэтому мы переливаем всё в кувшины – и домой. Но из кувшина – тоже необыкновенно. Разницу только лишь разве знаток почувствует, ценитель. Ты ведь чувствуешь, какой аромат? А вкус? Вот-вот. Я ведь тебя уважаю. Был бы кто-то другой, я б сварил его в пиве. Но ты-то всё же визирь. Тебе – почёт. И денег не жаль…

На месте янычары не стояли. Вонзились снизу в дрова несколько факелов, потекли струйки дыма, запрыгал огонь. А невдалеке в стене распахнулись ворота, и молчаливые воины стали гнать и подталкивать копьями в спины длинную вереницу людей. Все, каких только удалось собрать за ночь, поставщики всего во дворец. Всего, – и воды, и еды, и товаров. Столпились вдоль стен испуганным стадом, смотрели на сидящего в котле властелина, которому вчера ещё несли деньги, перед которым вчера ещё гнули спины…

Гусейн наконец стал кричать, отчаянно разевая рот, но крика не получалось: раскалённые пары коньяка обеззвучили горло. Он так и умер, истошно и немо крича. А согнанные ночью так и стояли рядом с котлом до полудня. В полдень снова во двор вышел Хумим, и под его пристальным взглядом поставщики уходили домой. По очереди, по одному. Потому что каждый из них перед уходом должен был подойти к котлу и выпить чашечку ещё тёплого коньяку, отведать этого страшного супа. Паша улыбался. Молчал. Паша думал: “Теперь тысячу лет пусть пройдёт – можно не проверять качество привозимых продуктов. Да, я умён”.

Вот так стал главою гарема мальчишка-певец. И острый, въедливый ум, и бескрайнее любопытство, и скрытливость позволили Ашотику за семнадцать лет жизни во дворце найти четыре никому не известные его тайны. Вот одна из них, самая любимая, но и самая опасная. Если вести к Хумиму-паше наложницу или жену из гарема, то приходится делать несколько сотен шагов. А вот стены гарема и кабинета разделяет недлинный, всего-то в пару локтей, нужным образом изогнутый слуховой канал. Приник ушком – и ты как будто в самом кабинете, где овальный и гладкий потолок услужливо собирает под самой своей маковкой, у вентиляционной решётки, звуки не только слов, но даже и шорохов.

Подобрал живот, вдавился Ашотик поближе к отверстию – очень, очень интересный идёт в кабинете разговор. Два голоса. Хумим-паша и его мало кому известный, тайный, но очень важный визирь – сборщик базарных слухов и сплетен.

Не зря, ох, не зря так разволновался Ашотик. Редкостное событие происходит в кабинете. О, это послушать стоит! Приказал Хумим-паша своему визирю ещё раз, с самого начала повторить все сегодняшние базарные слухи. Что это значит? А значит это – Ашотик лакомо улыбнулся – что какой-то слух очень заинтересовал Хумима-пашу. Но, чтобы скрыть от визиря, какой именно, он и распорядился повторить их все, с самого начала, медленнее, подробней. Радостно пыхнул евнух, плотнее притёрся к нише, облизнул вздрогнувшие губы. Вольная игра ума, тонкая и прихотливая – догадаться, выкрасть тайну, какой именно слух задел хозяина-вали за живое. Редкое удовольствие, редкое.

А голосок по ту сторону подобострастно гнусавил:

– Прибыл, о великий вали, купец из западных стран. Привёз в сундуке два флакона. В одном – лекарство от всех болезней, к тому же бодрящее ум, острящее взор и замедляющее старость. Во втором – редкий яд, который десять дней сидит незаметно в человеке, выпившем малую каплю его, а потом за полчаса приводит смерть, и за эти полчаса у человека выпадают все волосы и кожа становится серой. Купец высокого роста, носит парик и маленькую зелёную шляпку. Корабль его называется “Норд Аспер”.

Затем. Прибыл алжирский купец из Магриба [76 - Магриб – государство на севере Африки.]. Вечером, ложась спать, он вынимает изо рта зубы и кладёт их в чашу с водой. Говорят, что ночью они отправляются в спящие дома правоверных, чтобы утолить свой призрачный голод. Правоверные ждут тихих, внезапных, ночных смертей. Алжирец много лет жил в Голландии, где изучал механику и движение часовых колёс. Там неизвестный мастер сделал ему эти страшные зубы, а магрибский колдун, имя которого неизвестно, вдохнул в них чёрные клубы жизни. Если ночные покойники появятся, купца решено убить незаметно, а волшебные зубы сжечь, растолочь, и пепел развеять над морем.

Затем. Живут в английской фактории на окраине Багдада три моряка. Рассказывают странное. Появились на корабле их страны двое мальчиков-близнецов, и стал корабль заговорённым. Во время морской бури спаслись только те, кто был рядом с ними. Человек, который оказал им покровительство, нашёл необычайного окраса чёрный жемчуг и сказочно разбогател. Два пиратских фрегата напали на их новый корабль, и было пиратов полтысячи человек, а осталось едва пятнадцать, трое из которых – эти вот прибывшие в факторию. Корабль называется “Дукат”, из Бристоля, что в Англии.

Затем. В тайной общине багдадских воров, которую наши доблестные янычары всё ещё не смогли выследить, появился молодой вор, неслыханно удачливый и дерзкий. Настолько удачливый, что назначено ему испытание – украсть из дворца вашей милости золотой мундштук от кальяна, тот, что имеет кольцо из священных синих камней сапфиров. Если в ближайшие три ночи этот неуловимый злодей добудет мундштук, то его выберут главным Багдадским вором…

Разочарованно вздохнул Ашотик, оторвал ухо от ямочки. Не удалось поиграть в загадки. Яснее ясного, какая новость притянула внимание Хумима-паши. Неслыханной цены камень сапфир, и не зря Восток поклоняется ему – волен он распоряжаться горем и счастьем человека. На мундштуке же кальяна, который каждый вечер в одиночестве курит вали Хумим, таких камней целых шесть – вокруг окологубного утолщения. Шесть, как на самой сильной стороне игральной кости. И хотя понятно, что ни один, даже самый разудачливый вор не сумеет проникнуть во дворец, а уж тем более в спальню паши, мимо непреодолимого – кровной стражи . Но так же и известно, что недавно этот новоявленный молодой вор ночью снял золотое ожерелье с шеи жены главного кади [77 - Кади – судья.] Багдада, а дверь в спальню кади открывается внутрь, и на ночь он придвигает к ней свою тяжеленную кровать, а в единственном окошечке в спальне вмурована в кладку решётка из железных прутьев, между которыми едва можно просунуть руку. Утром он и жена ещё нежились в постели, а на базаре уже торговали ожерелье, и бешено вздымали цену те, кто желал лично преподнести кади его потерю – в обмен на нужное решение в судебной тяжбе. Торговались, веря на слово проклятому вору – так он был знаменит. Было, было такое – весь Багдад хохотал над одним незадачливым дэли [78 - Дэли – добровольный наёмник в турецкой армии.], который за чудовищную цену вырвал-таки у соперников вожделенный предмет и днём, когда ничего не подозревающий кади пришёл разбирать судебные дела, преподнёс ему шейное ожерелье его супруги. Тут же был бит этим самым ожерельем, закован и брошен в зиндан [79 - Зиндан – тюремная камера в виде ямы в земле.]. Потом всё выяснилось; дэли даже выиграл дело, принёсшее ему большое наследство, но кто о нём уже помнил? Вор! Вор-то каков!

Да. Именно это и заставило Хумима-пашу выслушивать дважды все новости, дабы не признаться перед визирем, что угроза кучки воров вызвала в нём опасение.

Ещё раз вздохнул евнух и совсем было настроился идти по своим привычным делам, но что-то заставило его задержаться за толстой стеной из трёх древних ковров. Может быть, наступившее вдруг в кабинете молчание или что иное – просто отчего-то вдруг дрогнуло сердце, толкнулось в груди сладко-тревожно, и, повинуясь и доверяя его чутью и наитию, задержался Ашотик в душной, жёсткой и тесной нише.

Очень уж

быстро отпустил Хумим-паша своего визиря. Забыл даже задать свой обычный вопрос – не появился ли кто на базаре со следами болезней на коже. Забыл, хотя следил за этим строго. Зачем отпустил так быстро, почти выгнал? Для чего такая спешка? Ах, вот оно что. Вбежал, запыхавшись, другой визирь. Аббас-ага. О, это человек страшный. Начальник особенного отряда отборных янычар – тренированных, умных, и – очень высокооплачиваемых, очень. Сильнее и ужаснее их, наверное, один лишь Али.

– Срочно узнай всё, что только можно,– быстро заговорил Хумим-паша, не дав даже слететь с губ визиря почтительному приветствию,– о корабле “Дукат” из Англии. Вышел недавно из Мадраса. Пятьсот человек на двух кораблях пытались его захватить. Уцелело их, как говорят, пятнадцать. Трое из них сейчас ползают, как собаки, по тавернам в английской фактории здесь, в Багдаде. То же может быть и в Басре. Любые новости сообщай сразу, даже ночью. Всё.

– Всё! – передразнил за стеной Ашотик. – Всё!

Очень умная мысль – визиря для особых поручений посылать нюхать следы давно ушедшего корабля. И не бесценный, с сапфирами, мундштук обеспокоил вали, и даже не флакон с ядом (а вот уж Ашотик-то его не упустит, нет), – а какая-то дурацкая сказка про пятьсот беспомощных пиратов и заговорённый корабль. Ну да, близнецы приносят удачу – это известно всем. Но эти-то, что на “Дукате” – они уже где-нибудь возле Алжира, если только их не перехватили испанцы, или французы, или дикие пираты, или шторм, или корабельный бунт, или пожар… Но, как бы то ни было, ладно. Вали сошёл с ума? Очень хорошо. Или он умнее всех прочих? Тоже неплохо. Присядет-ка Ашотик, покушает после такого волнения, да подумает – в чём здесь загадка, что такое задумал Хумим-паша, наместник султана, воин и мудрец, великий вали Багдада, ишак надутый.

Начало лета 1766 года. Британия. Люгр и его окрестности

Четверо всадников въезжали в пригород. Хотя пригород в их случае – слишком громкое слово. Маленький проём в стене сосен, ныряющая в него дорога да будка караульного солдата у крайнего дерева. А за деревьями, сразу – уже было слышно – начинался город. Голоса перекрикивающих друг друга торговок на рыночной площади, скрип тележного колеса. Совсем где-то рядом ударил колокол.

– Люгр, – сказал ехавший впереди всадник.

Вот он был великолепен. Отпущенные и как бы потёкшие вниз плечи, чуть поданная назад спина, вытянутые на длину ноги стремена – на французский манер. Осанка бывалого, опытного воина. Лицо же – безусловно, аристократа. Массивный и идеально прямой нос, плоские скулы, правильный, неширокий, выступающий вперёд подбородок. Спокойные, умные глаза. Гордый, несколькими штрихами рубленый рот. Рыцарь!

– Люгр, – сказал он, и с губ его слетело облачко дорожной пыли.

– Большой город? – отозвался сзади мальчишеский голос.

Их было двое, ехавших сзади, – по виду подростки, но подростки явно уже вчерашние: высокие, крепкие.

– Если ехать нашим шагом, – рыцарь легко развернул в седле тяжёлое тело, – минут через десять-двенадцать выедем с другой стороны. Сейчас будет рынок, сразу за площадью – церковь, дома, караульная башня, потом снова дома, да, дом аптекаря, знатный аптекарь в Люгре, в самом конце – трактир. Так. Потом мельница с колесом, дом мельника… Всё. Выезд.

Уж конечно, его длинный и учтивый ответ не предназначался задавшему вопрос юнцу. Отвечающий обращался к ехавшему в середине монаху в грубом плаще. Скрытая под бесформенными складками невеликая фигура. Выпрямленные руки упираются в луку седла, низко свесившаяся на грудь голова. Лицо совершенно скрыто спадающим клином капюшона. Можно было подумать, что монах спит, но руки его, опираясь основанием ладоней в седло, держали нитку потемневших от времени чёток, и пальцы время от времени перебрасывали справа налево не чётку даже, а коротенький тихий щелчок. Он не сделал ни одного явственного движения, но смотрящий на него всадник вдруг кивнул, привстал на стременах и бросил задним:

– Обедаем в трактире!

Немедленно один из подростков ткнул другого в бок и прошипел радостно:

– Проспорила!

Искра досады в васильково-синих девичьих глазах, невидимое почти движеньице вскидываемой вверх руки, удар шпорами – лошадь всадницы прянула вперёд. Но после движеньица остался в воздухе след – две желтоватые пчёлки. Они высоко взметнулись, зависли на миг – и попадали вниз. Оставшийся в одиночестве хихикнул, вытянул руку и очень ловко поймал пчёлок в ладонь. Не на пенсы и шиллинги шёл спор. Две золотые гинеи лежали в ладони мальчишки. Столько может скопить портовый грузчик года за полтора тяжкой работы.

Девушка же пронеслась мимо монаха, обогнала громадного вороного коня рыцаря и на ходу выхватила из руки приготовленные было им дорожные бумаги. Швырнув их себе в лицо, всадница подхватила освободившимися руками поводья и, вильнув, осадила лошадь у серой караульной будки. И тут же повернула к спутникам задорное личико, украшенное оскалом ровных, крепких, очень белых зубов, в которых трепетали краешки крепко закушенных бумаг.

– А у-ихо-о! – крикнула она подъезжающим спутникам, что, если бы не было бумаг в зубах, прозвучало бы как “а тут никого!”.

Дёрнула поводья, скрутила бумаги в трубку и, взмахнув, крепко шмякнула их в протянутую руку рыцаря. Тёплая, добрая искорка снисходительности промелькнула в его глазах. Бумаги исчезли на груди. Вороной жеребец ни на миг не сбоил шага. А белозубая егоза, попридержав лошадь, подобралась к монаху и, мгновенно истребив в себе легкомысленность и игривость, с чистым, спокойным лицом произнесла:

– Прошу прощения, патер. Поскакать, заказать для вас что-нибудь или пообедаем тем, что будет?

Спрашиваемый чуть повернул в её сторону капюшон, рука с иссохшей старческой кожей на секунду оторвалась от чёток и легла на узкую девичью кисть, крепко сжимающую поводья. По-видимому, это означало “нет”, так как девушка, кивнув, чуть отстала и присоединилась к юному спутнику. Он, всё ещё улыбаясь довольной плутовской улыбкой, дразня, показал ей монеты. Девушка выпрямила спину, надменно поджала губы и стала смотреть на него, как будто жалея, даже снисходительно, и даже брезгливо. Так они поравнялись с пустующей будкой, и тут она, вынув ещё две гинеи, привстала в седле и небрежно швырнула их в чернеющий дверной проём. В молчании поехали дальше, причём в натянутой уже улыбке её спутника явно убавилось задора.

В самом деле, весь город размеренным, походным шагом проехали меньше, чем за десять минут.

– Ххак… – сказал человек и сполз на землю.

Путники без единого слова проехали мимо, к двери трактира. В неё как раз зашла пара молодых людей, судя по одежде – не крестьяне, а торговцы, заехавшие на рынок. Это понятно – откуда у крестьян деньги на трактир. Так вот, зашли, но тут же выскочили обратно и метнулись за угол.

Четверо всё так же молча спешились и привязали лошадей. Первый всадник и в трактир зашёл первым. Переступив порог, он невесомо взмахнул рукой и поймал летевший в его голову предмет. Тяжёлая оловянная кружка. Вслед за этим в глубине трактира раздался шумный смех, вопли и возглас:

– О, этот ловкий!

Трое тоже ступили на порог – спокойно и молча. Пустой трактир, лишь слева, сдвинув столы, расположилась компания моряков. Про их брата вообще говорят – “если ни на что не годишься на суше, можешь ещё стать моряком”, а эти вот ещё хуже. Они были из тех, кого насильно забирают на королевскую морскую службу из тюремных казематов и камер смертников.

Путники, не торопясь, прошли вперёд, сели за столик у дальней стены. Сняли шляпы, распустили шнуры плащей.

– А кто же это с ними в дорогу-то увязался! – радостно взвизгнул ближний к двери матрос.– Какая собачка увязалась, бе-еленькая!

Подняв мягкое, спокойное лицо, девушка качнула головой, отбрасывая за спину тяжёлую пелерину соломенно-светлых волос.

– Фью-фью-фью, синие глаз-ки! – занималось у моряков веселье.

– Хозяин! – негромко позвал рыцарь.

Из-за прилавка выскользнул трактирщик, ни жив, ни мёртв, с подёргивающимся лицом. Приблизился, стараясь не вставать к морякам спиной, пошевелил дрожащими губами.

– Горячее есть?

Трактирщик затравленно кивнул.

– Что есть горячего – неси всего понемногу. Потом сыр, окорок, зелени побольше. Вина не нужно.

Трактирщик шмыгнул в дверцу позади прилавка, а кто-то из резвунов вскрикнул:

– Он вина не пьёт! Он ещё ма-аленький!

И перебивали его:

– Иди к нам, собачка! Монах тебе не годится, остальные маленькие. Иди, тебе будет хорошо!

– Восемь раз хорошо!..

Вошедшие не отвечали. Они оставались непритворно спокойными, и это было странным. Над этим стоило бы призадуматься. Над буянами и взметнулось что-то такое, что на секунду заставило смешаться и примолкнуть, но опьянение – не столько вином, сколько силой, распирающей грудь и плечи каждого – это опьянение было редкостно сладким, и желалось ими сейчас больше всего иного на свете. Поэтому секундочка была короткой. И радостный вой, и рёв раздались за их столами, как только девушка откинула плащ. Бирюзовый, в тон глазам, пыльник, тончайшей, очень дорогой шерсти плотно обтягивал её выпуклые груди.

– А вот я посмотрю, что она туда напихала! – заорал восторженно кто-то, привстал из-за стола, но его дёрнули обратно.

– Почему это ты? Жребий бросим, кому смотреть первому!

– Эй, хорошо!

– Эй, правильно!

– У кого кости? Начинает тот, чья шестёрка!

Почти всё со столов смели на пол, на оголённых столешницах запрыгали видавшие виды игральные кости.

А четверо спокойно ели.

Матросы азартно, взахлёб, глотали вино, метали кости, по очереди, с проклятиями и стонами выбывали из жребия.

– Эй, ловкий! – кричали выбывшие. – Сейчас мы твою собачку потрогаем за жи-во-тик!

– А он нас не побьет?

– О-о, это он может. Он вина-то не пил!

– Ловкий! Может, ты нас побьешь?

– Всех!!

Жребий выпал. Встал, шало улыбаясь, крепкий, довольно молодой матрос, двинулся к девушке. Краснощёкое, деревенское лицо его искривилось в диковатой ухмылке. Матросы затихли, напряглись, ждали ссоры.

– Ну, что? – поднялись к подошедшему синие глаза. – Потрогать пришёл? Что ж ты, трогай.

Матрос растерянно топтался. И он ждал ссоры, а ссоры не было.

– Ну что же ты, – ободряюще повторила девушка, отложила недоглоданную куриную ножку, вытерла пальцы и вдруг ухватила подошедшего за руку.

– Вот, смотри.

Она крепко притиснула его руку к своей груди. Потом переместила.

– Вот, и эта точно такая же. Ничего не напихала, всё своё.

Детина восторженно повернулся к друзьям, растянул в совсем уже безумной ухмылке рот. За столами восхищённо взревели, затопали.

– Только знаешь что? – девушка потянула его к себе за рукав. Он наклонился. – Вы ведь второго не выбрали? Нет? А вдруг им опять будешь ты?

Она развернула его от себя, откинулась на стуле и, подняв в длинном кожаном сапоге ногу, с силой двинула матроса в зад. Он, вдолбив в пол два спотыкающихся шага, обернулся.

– Иди, милый. Бросай кости.

– А вот уж нет! Его больше не считаем! – раздалось у моряков.

– Как это не считаем? – рванулся к приятелям детина.

– Тихо, тихо, – замахал один из них руками. – Чтобы не спорить, играем теперь на… – И он, склонившись, что-то тихо сказал. Видимо, что-то уж вовсе прелестное, так как вся компания просто взорвалась восторгом.

Медленно пошёл по кругу стаканчик с костями. Вот кто-то выбыл, с дурашливым отчаянием выругался. Потом подхватил с пола и швырнул через весь трактир объеденный рыбий бок. Он, просвистав, шмякнул рыцаря в щёку и в нос. Тот, не переставая жевать, подобрал этот жирный, с кусками выкушенной мякоти хребет, аккуратно положил на кучку куриных костей перед собой. И он, и его спутники продолжали трапезу, спокойно и неторопливо.

– Патер, – тихо произнесла девушка, доставая тонкий белый платочек. – Я, кажется, допустила грубость. Простите, патер…

– Я этого не видел, дочь моя, – неожиданно густым и сильным голосом отозвался старый монах.

Девушка радостно вспыхнула, протянула платок соседу и тот, кивнув, медленно стёр жирное пятно со щеки и носа. Вздохнул. Всё. Поели.

– Наверное, нужно расплатиться, патер, – почтительно проговорил рыцарь.

Монах помолчал, пометал чётки.

– Да, сын мой, – сказал он наконец. – Расплатитесь.

Трое за столом переглянулись, быстро вымыли руки, поливая друг другу прямо над полом из кувшина с ягодной водой, тщательно, досуха вытерли пальцы. Девушка, просунув руку под ворот, отстегнула застёжку, откинула пыльник. Что-то поправила на животе. Рыцарь встал, прошёл к скорчившемуся в своём уголке трактирщику, спросил:

– Хороший гвоздь найдётся, хозяин?

И, не дожидаяс

ь ответа, снял висящую на длинном гвозде тяжёлую сковороду, скрипнув, двумя пальцами вытянул гвоздь из стены. А девушка уже подходила к матросам. Подошла, расставила ноги. Они замолчали, замерли. Юная, совсем девочка. Вот откуда её высокий рост – очень, очень длинные ноги. И полные. Не оторвать глаз. До колен – мягкие сапоги тонкой, искусно выделанной кожи, верх подхвачен под коленами узкими ремешками. А выше – расставленные, белее белого, округлые бёдра. Невиданные, странные белые чулки. Текут от верхнего края сапог до низа живота, и охватывают всё, и со всех сторон, и ещё выше – до пояса. (Откуда морякам знать, что такое лошер-клоты [80 - Лошер-клот – очень тонкая крашеная кожа.] А вот это что… Там… Выше, на животе, подпирая верхним краем объёмную грудь, плоская кожаная кобура. Не военная, нет. Скроенная на заказ, тщательно к её телу подогнанная. В ней, наискосок, стволами вниз – два пистолета. И курки взведены, и порох на полках подсыпан свежий. Никто слова сказать не успел, а пистолеты уже в её цепких руках и смотрят в глаза страшными чёрными дырами. Огромными. Чёрными. Жуткими. А девочка улыбается – задумчиво, нежно.

Проскрипели, прогибаясь, половицы. Подошёл рыцарь. Остановился, прострелил взглядом лица.

– Собачка, говоришь? – и, протянув руку, вдруг сунул сидящему с краю палец в рот, глубоко, за щёку, и потрясённые матросы увидели, что палец этот, словно железный крюк, проткнул щёку и вышел, загнувшись, наружу. Потянул этот крюк рыцарь, и поднял, и вытащил матроса из-за стола, а у того лицо безумное, белое. В глазах – боль, и то, что ещё больше отнимает силы – дикая, беспредельная растерянность. А палец повёл-повёл вкруг, развернул матроса боком, и тут же – страшный удар навстречу, коленом, под самый свод груди. Вздёрнулся матрос в воздухе, оторвались его ступни от пола, отлетел к двери. Подошёл рыцарь, не торопясь примерился – и точный, страшный удар, теперь уже кулаком – туда же. Выпали из глаз, не коснувшись лица, прямо на пол, две слезинки, вывалился наружу язык. Дышать! Дышать! Воздуху! А рыцарь взял его податливую руку, потянул и вдруг, вскинув колено, обрушил на него эту руку вниз локтем. Звонко лопнула кость. До предела разверзся неспособный дышать рот. А тот потянул вторую руку…

– А вот что, ребятки, – отчаянно и зло зашипел пришедший в себя матрос за столом, очевидно, бывалый, со шрамами. – Даже если она выстрелит – в прыгающего попасть трудно. Самое страшное – двоих положит, но останется пятеро, и им зарезать ловкого – секунда. А потом её, бесовку, рвать будем – страшно и медленно. А так ведь он нас по одному и переломает, а?

За столом пошевелились, липкое оцепенение сошло с лиц.

– Да она, может, и не выстрелит. Эй, бесовка, ты понимаешь, что тогда тебе – тут же смерть?

– Я – за, – послышался чей-то отчаянный голос.

– Да, согласен, – отозвался ещё один.

– А-а-а… – тихо застонал вдруг крайний и, вскакивая с лавки, отчаянно выкрикнул:– Бей..!

Но “их” договорить не успел. Крохотную паузу между грохотом взяли пистолеты; сначала прицельно и точно – один, – метнулся девичий взгляд на нужную линию – и только после этого – прицельно и точно – второй.

– Всё! – яростно заорал тот, со шрамами. – Всё, бей!

Но края лавок завалили простреленные тела, их надо оттолкнуть для того, чтобы выскочить, а девочка в это время – ноги расставлены, носки сапог в стороны – бросила на пол дымящиеся, разряженные пистолеты, и округлым женским движением повела руками вокруг бёдер, откидывая полы плаща и пыльника, и бёдра обнажились с боков, в этих странных, белых, плотных, обтягивающих её до самого пояса чулках, и на бёдрах, по обеим сторонам, открылась ещё пара пистолетных чехлов – из белой крашеной кожи, вот и белые ремешки вдавились сквозь чулки в тело. В коже – ещё пара пистолетов. И курки взведены, и порох на полках подсыпан свежий. Миг – и страшные чёрные дыры смотрят в глаза. Щелчок. Грохот. Щелчок. Грохот. Левый, прицельно и точно, правый… Теперь четыре простреленных тела и всего трое живых за столом, а девочка вместе с дымящимися пистолетами падает на пол – и, видимо, точно знает – зачем, потому, что всеми забытый, сидящий рядом с монахом юнец приветливо взмахнул рукой и, словно брошенный назад рыбий бок, прошелестел, кувыркаясь, тяжёлый нож и чмокнул в грудь того, со шрамами, оттопырив витую, с круглой массивной гардой, рукоятку.

Оставшиеся двое живых в ужасе отшатнулись к стене, подальше от залитого кровью стола. А к столу рыцарь подтащил уже начавшее дышать тело, но с перебитыми руками и ногами. Здесь он подсадил тело к краю стола, подняв его голову над столешницей, всунул ему в рот гвоздь, нанизал на него язык и, вытянув язык наружу, прибил гвоздь к столу. Тяжёлой оловянной кружкой.

Человек был в сознании. Девочка, качнув над полом тяжёлой грудью, села, скрестила белые, в коричневых сапогах, ноги, придвинула лицо к выпученным, обезумевшим от боли и ужаса глазам, к прибитому языку.

– Скажи: “со-бач-ка”, – ласково попросила она. – Скажи: “со-бач-ка”.

Рыцарь и мальчик тем временем подобрали с пола пистолеты, неторопливо зазвякали шомполами, прочищая и набивая новыми зарядами стволы.

– Маленький! – обернувшись, звонко проговорила девочка. – Сделай один пустой, один заряженный. Эти двое,– она вытянула палец в сторону уцелевших, прижавшихся к стене матросов, – очень, видишь ли, жребий любят.

Юнец пристально посмотрел на неё, понимающе кивнул. Вместе они подошли к оцепеневшим матросам.

– Сейчас возьмете себе по пистолету. Один заряжен, один нет. Потом приставите их друг другу к груди и по сигналу нажмёте курки. Один умрёт, второго отпустим. Выбирайте!

Девочка протянула два пистолета. Высокий, молодой парень поднял было руку, но его соперник вдруг перехватил её.

– Почему ты? Почему ты первый? – быстро зашипел он.

– Ах, да, – понимающе протянула девочка и встряхнула плотной волной волос. – У вас же первый – чья шестёрка. Вот ваши кости, только немножко в крови, ничего?

Схватив по кубику, матросы торопливо бросили. Два и четыре. Ещё бросок. Пять и один. Бросок. Пять и – шесть!

Один побледнел, вытер пот. Счастливчик дрожащей рукой хватает пистолет, а девочка успокаивающе говорит горестно закрывшему глаза второму:

– Не плачь раньше времени. Вдруг он выбрал пустой?

Тут соперник судорожно сунул назад выбранный им пистолет и схватил другой.

– Готовы? Так, друг другу в грудь, плотнее. Теперь ос-торожно взведём курки, пороха на полки… Теперь ти-хо. Нажимаем на счёт “три”. Раз. Два…

– Бей! – отчаянно взвизгнула девочка.

Судорожно дёрнулись пальцы. Слитно прогремели два выстрела. Матросы тихо легли у стены. Один умер сразу. Второй с трудом поднял голову, прохрипел:

– Вы же ска… зали… один пустой…

– Да? – удивился маленький. – Значит, я перепутал.

– Ты ведь не станешь сердиться на него за такой пустяк, верно? – примирительным тоном проговорила девочка, отдирая мертвеющие пальцы от рукояти пистолета.

– Охх… – донеслось вдруг из угла.

– А, хозяин, – повернулся в ту сторону рыцарь. – Вставай-ка и иди сюда. Вот тебе деньги за обед – и послушай меня.

Трактирщик, колотясь, как в ознобе, ступая одеревеневшими ногами, подошёл.

– Бери, бери деньги-то. Прячь. Вот что я хочу, чтобы ты понял. Никто не должен знать то, что здесь случилось. Никто.

– Я не… Я… Клянусь вам! Ни слова!

– Нет-нет. Немного не так. Нам важно, чтобы с полной уверенностью, понимаешь?

– О, Боже! Но вы ведь не убьете меня, ведь нет?!

– Ну вот, хозяин. Ну что ты. Я тебя и пальцем не трону. Веришь? Ну, давай обнимемся.

Трактирщик качнулся было к нему, но рыцарь вдруг отпрянул, показывая пальцем:

– Э-э, что это у тебя на груди? Ты меня испачкаешь!

– Нет ничего, – растерянно осмотрел себя трактирщик. – Не испачкаю.

– Нет ничего? – вызывающе проговорил рыцарь, продолжая указывать пальцем.

Вдруг из груди трактирщика выскочила короткая красная палочка, замерла, а он, как безумный, принялся ладонями сбивать, сбивать её, и рассёк ладони до костей, но всё хлопал по груди, медленно оседая. Опустился, скорчился, затих. Стоящая за его спиной девочка вытащила клинок, повела по нему, сгоняя кровь, белым платком.

– Нужно точно в сердце, – недовольно сказал рыцарь.

– Точно и ударила, – недоумённо ответила она. – Рука-то привычна, сама идёт.

– Сама, сама. Удар у тебя поставлен, это видно. Но ведь ставили-то его тебе во фронт, когда лицо в лицо. Не понимаешь? Ты за спиной стояла, а в этом случае сердце в другой половине груди. Поняла? Теперь помни.

Синеглазка смутилась чуть не до слёз, покраснела. Примерилась, сместила клинок, ещё раз пронзила вздрогнувшее тело.

– Вот теперь в сердце. Видишь, от лезвия пошёл пар?

Разговор ей был явно неприятен. Отвернувшись, она кивнула и быстро отошла к приятелю. А тот даром времени не терял. Сложив на залитой лавке заряженные уже пистолеты, он ловко и быстро выворачивал у убитых карманы. Девочка молча присоединилась к нему. Четыре проворно мелькающие руки выбрасывали на стол деньги, табакерки, ножи, нательные цепочки с крестиками и нехитрыми матросскими амулетами, трубки, табак, кольца. Затем всё это убогое, нищенское добро смели в чей-то шейный платок, связали узлом и швырнули в дорожную сумку. (Конечно же, не ради наживы, нет. Привычная и обязательная – после любого убийства – работа по созданию видимости ограбления.)

– Ну что же, дети мои, – медленно произнёс монах.– Никто не видел. Напились и сами себя перебили. Хозяин спрятаться не успел. Трактир можно не поджигать. Едем.

Распахнулась дверь, солнечный свет полыхнул по закопченному трактирному чреву. Вкатился клуб свежего воздуха, разбавляя тяжкую смесь запахов разлитого вина, горелого пороха, крови.

Но крови-то, как оказалось, было ещё мало. Рыцарь на этот раз был последним, он задержался. Пока его спутники у крыльца отвязывали лошадей, он подошёл к прибитому, ещё живому матросу, достал два коротких ножа, вдавил их лезвия с боков в шею и резко дёрнул руки к себе. Из-под ушей, в стороны, как из простреленной навылет бочки ударили две тёмные струи, тугие, круглые. Ослабли, подобрались и хлестнули опять, и снова опали. Когда сердце вытолкало всю кровь в разрезы, оно остановилось.

Сделавший это тем временем почистил ножи и погрузил их в скрытые под одеждой ножны. Потом он, ухватившись пальцами, выдернул гвоздь (тёплый ещё человек с костяным стуком сполз на пол), подошёл, аккуратно переступая через лужи, к стене, вдавил гвоздь в его гнездо, повесил сковороду и вышел.

Вышел, а в спину ему, сквозь щель в прилавке упал взгляд живых, но до полусмерти, до обморока испуганных глаз – маленьких, детских.

Рассыпалась, отдалилась, затихла неторопкая поступь копыт. В трактир пришла тишина. Из-под прилавка выполз маленький белоголовый мальчик, подошёл к телу трактирщика, сел рядом. Сел прямо в кровь, повернул личико в сторону открытой двери и стал смотреть на ясный и тёплый солнечный свет. Сидел и молчал. Не плакал.

А я жил себе в своё удовольствие. Сытый, довольный и беззаботный. Но три роковые события, о которых я только что рассказал, три призрачных, бешеных пса уже прочно взяли мой след и пустились в намёт, с каждым прыжком сокращая дистанцию. Пласталась вдали роковая и страшная гонка, и никто не мог меня предупредить, никто, никто…